А еще, когда я смотрю на то-о-ненькие косички и ножки-спички новоявленной первоклассницы Гошки, то сразу вспоминаю, каким странным взглядом смотрела когда-то на меня ты, заплетая мои – черные, но тоже кудрявые и тонкие… Я всегда, по-моему, думаю про это мельком, когда заплетаю эти несчастные косички. Кажется, у меня тоже такой взгляд прорезался. Ты откуда-то взялась у меня внутри, бабуля, вот что случилось на самом деле. В каком-то смысле, я стала тобой. Нет, я в процессе, я становлюсь тобой. По мере отрастания косичек у этой костлявой девочки…

Теперь я снова подумаю над тем, что такое жизнь после смерти. Существуешь ли ты еще, бабуля, если я не забываю надеть красную кофточку? Может быть, я тоже проживу на одно-два поколение больше, если когда-нибудь, какой-нибудь, может быть, пока не родившийся, детеныш будет варить овощной суп и думать: «Бабушка Рита, я не люблю сельдерей, я варю Другой Суп, бабуля…»?

Но нам не дано угадать, что запомнят наши дети и внуки. Есть в этом какая-то горькая ирония: жизнь твоя полна событий и страстей – на старых фотографиях иногда видны счастье и страх, отчаяние и озорство… Но те, которым мы хотели бы оставить себя и свой личный мир, почти никогда ничего этого впрямую не берут с собой. Они перерабатывают воспоминания в какую-то систему символов, и забирают то, что кажется нам ерундой: эмалированные кружки и запах пирожков, красные кофточки и мыло в чулке. Что в этом нашего, что в этом от нас? Может быть, бабушка даже обиделась бы, если бы узнала. Что от меня заберут с собой в будущее те, кого я принесла в этот мир? Такую же чепуху, как чеснок, но вряд ли сам чеснок. У меня никто не ест чеснок. Только я. Бабуля! Я не стану натирать им корочку, я уже могу кусать его просто так.

Детское – запах лета: запах южных приморских городков. Акация, цветущий вьюн, ноготки. Дикие абрикосы. Море. Тогда я думала, что так пахнет только в одном-единственном месте на белом свете.

Тяжелый и длинный трехэтажный дом с торчащими балконами и четырехметровыми потолками. Квартира на третьем этаже. Темные дощатые полы – доски сверху чуть закругленные, полированные, очень приятно обнимает такие поперек моя босая, еще детская нога. Крашеные стены – в коридоре светло-зеленые, в большой комнате густо-зеленые, в спальне розовые, – с одинаковым цветочным рисунком.

Большая комната в самом деле очень большая. Она необычно высокая, драпированная бахромчатыми занавесями, полная красивых блестящих вещей. Маленькая я, повязав на плечи метровый отрез перламутрового шелка, – он мне специально выдан в качестве королевского шлейфа, – играю здесь во дворец с изумительными сокровищами. Конечно, из драгоценных камней сделаны оба бра. Драгоценной, ясное дело, росписи тарелки в простенках. Занавеси на дверях расшиты настоящим золотом и серебром.

За ними, в спальне, в нижнем ящике туалетной тумбы под зеркалом, дедовы ордена и кортик. Кортик трогать строжайше запрещено. Но я, конечно, иногда его вынимаю потихоньку. Это мой золотой волшебный кинжал, главное сокровище замка. Когда же до кортика не добраться, то можно любоваться на то, что стоит в большой комнате на серванте, – трогать тоже не поощряется, но смотреть можно сколько угодно.

На длинном низком серванте лежат три соломенные салфеточки.

На левой – темно-красный стеклянный сундучок с желтой отделкой, словно прямо из сказки про Аладдина. Он дедов трофейный, немецкий. Бабушка использует его как сахарницу, что меня изумляет. Луч света зажигает в стеклянных стенках невероятные оттенки пламени. Сундучок кажется мне цельным рубином.