– Это не щегол, – сказала я, – это террорист. Может, его накрыть, как попугая?
Попробовали. Не помогло.
Следующие пятнадцать минут я пыталась уснуть, а Данька зажимал мне обеими руками уши. Не вышло.
В третьей фазе злобный Данька решительно взял клетку, вышел в коридор, и подставил заливающегося щегла под дверь геркиной спальни. Еще через пять минут к свисту щегла присоединился недовольный геркин бас: дом проснулся.
…Он купил себе русское отчество «Иванович» (вместо «Исакович»), «русскую» национальность в паспорте, и передал ее своим детям. Невероятно комично эта национальность сочеталась с внешностью его дочери Идки – красавицы жгучего еврейско-индийского типа, которая, к тому же, поменяла по настоянию мужа геркину нейтральную фамилию «В*ский» на откровенную «Циперович».
Позднее, в постперестроечном дурдоме, Герка дорого заплатил за свою «русификацию». Уже выселенные из возвращенного прежним хозяевам шикарного дома, два года они не могли получить израильскую визу: Герка уничтожил все подтверждения своего еврейского происхождения. Когда он, обозванный идиотским именем «Георгий ИвОнович», все же прибыл в землю обетованную, он был уже тяжко, запущенно болен сердцем. Года полтора он прожил на съемной квартирке в Бат-Яме, задыхаясь и пася в палисадничке внуков, потом лег в больницу и тихо умер, как праведник, во сне, ночью перед назначенной операцией шунтирования. Господь простил ему, коли они были, его заблуждения и прегрешения. Не станем и мы судить.
Я хорошо помню геркины похороны летом 1995 года. Нас тогда уже было довольно много в Святой Земле – много для одной семьи. Но нового репатрианта Герку хоронила семья и только семья, и как же сиротливо было нам на огромном разрытом глиняном пространстве нового кладбища в Кфар-Ха-Ярок41… Весь этот ритуал – короткий, не откладываемый по закону ни на полдня, кажущийся скомканным и не только не торжественным, но даже словно чуточку стыдным, потому что наша новообретенная традиция не приемлет ни часа лишнего присутствия среди живых непогребенного мертвеца42, – все мы проходили тогда его впервые.
Мы старались изо всех сил. Мужчины покрыли головы. Женщины повязали платки. Геркины дети в надорванной одежде прилежно повторяли за раввином незнакомые, странные слова молитв. Испуганные глаза геркиных внуков проводили укутанное саваном тело, опущенное, по обычаю, прямо в землю, в коробку из каменных плит без дна. На глиняную кучу, украшенную нашими цветами, беспомощно присел младший внук, и долго еще сидел: тихий, потрясенный, шевеля иногда губами, словно разговаривая с потерянным дедом…
Я вдруг увидела нас сверху – горстку пришлых людей в горячей и горькой глиняной пустыне. Но один из нас уже лег в эту землю.
А моего деда тогда еще не было в стране…
Кладбище в Кфар-Ха-Ярок43 с тех пор расцвело и зазеленело. Но деда мы положили не там. Он пережил Герку на шесть лет, и спит теперь на высокой террасе, на Горе Отдохновения в Иерусалиме44. А мать моего мужа, которую я так и не успела увидеть, лежит в Хайфе, и от ее могилы на склоне горы Кармель видно море… И потерянная когда-то с эмиграцией «любовь к отеческим гробам»45 возвращается на свое законное место в нашей жизни. Мои дочки не успели ощутить потери.
(август 2003)
Квартирный вопрос
Когда мои родители уезжали в Израиль, квартиру свою они за символические деньги оставили маминой лучшей подруге тете Милке. Ну, так вот уж получилось, продать иначе было тогда невозможно, назначенная цена быстро превратилась в ничто. Среди родительских знакомых были и есть люди, которые считают Милку хищницей, а родителей – одураченными болванчиками.