Назара Бабаева Кошкин взял под свою опеку. Миронов уломал его, что эту рыбку держать в Лефортово трудно, но в Москве пристроить можно. Дать надежду на паспорт. А начальству – демонстрация активности и успех оперативного мероприятия. «След далек, но горяч», – так проштамповал устный вердикт Андреич. Бабаеву, предварительно переписав номер, сожгли паспорт и доставили в знакомую ментовку. На пятнадцать суток в «камеру хранения».

После визита ветеранов убеждать в отъезде Машу долго не пришлось. Она только ощупала раненую форточку, Игорево лицо, снова форточку и заплакала. Тут и суровый Миронов смягчился:

– Ну вот. Дынь поели. Туркменские ковбои умеют убеждать. Женщину. Твоим германцам на пять фильмов… Пусть. А ты собирайся. Воздухом будешь дышать. Озон необходим для снятия стресса. Равно как коньячный спирт. Сейчас Раф нас на вокзал.

– В иллюзию любви? Хорошо, пусть так, – только и ответила она.

Раф отвез их на Ленинградский и долго еще беседовал тет-а-тет с Мироновым, пока Игорь с Машей пили пиво в буфете. Когда садились в вагон «Николаевского экспресса», Шариф подал Маше мохнатую руку, слегка притянул к себе и шепнул на ухо:

– Не тревожься, сестричка. Мы с Васей Кошкиным ваши тылы прикроем.

Маша не знала, когда стала сестрой этому странному человеку, но после таких слов ей стало спокойнее перед дорогой. Она поцеловала Рафа в щеку, и тот, улыбаясь, исчез в ночи города. А в усталом мозгу Игоря Балашова исчезла его Москва, та Москва, которая была музыкой его молодости. Интеллигентные молодые люди, кухонная демократия, далекая от войны… Поезд увозил его в иную судьбу. «Хватит ли сил?» – спрашивал он себя, силясь разглядеть в набирающих скорость тенях за окном знакомые кварталы, уцепиться за них. Ховрино, Крюково… Кто знает, на какую судьбу хватит у него силы? Счастья он не испытывал, но и возврата не хотелось. Больше того, он отверг возможность возврата в ту свою судьбу.

Андреич существовал в ином строе мыслей, связанном не столько с уходящим, сколько с предстоящим. Он был молчалив, пока поезд не выехал за пределы Москвы, а потом его прорвало. Впервые на памяти Балашова «афганец» так смеялся. Маша хохотала вместе с ним. Она была словно пьяна.

– Сто лет будешь целиться, не попадешь так. Чуть выше, и мы бы с писателем сидели не в Николаевском, а на Бутырском. А сантиметром ниже – лучше не думать. Всю руку о гориллу отбил. Вот такого Челубея встретишь на Куликовом поле, и думай, как тут Русь защищать!

Кисть у Миронова вспухла, впрочем, не правая, которой он молотил челюсть майора Кулиева, а почему-то левая.

– Игорь, решительный поворот в романе выведи – когда окажется, что не только Маша, но и ты – меткие стрелки из БНД. Агент-писатель бежит по следу террористов Назари! – Миронов продолжал смеяться.

– Самое интересное другое. Самое интересное, если я окажусь агентом КГБ! Или вы. Ваше появление со стволом – это почище моего снайперского выстрела. Как вы поняли? Вы что его, всегда с собой носите? – Игорю, наконец, передалось возбуждение его спутников.

Миронов отвечать не стал, предпочтя сохранить таинственность. Не стал рассказывать, что афганец Курой коротким, как жизнь, телефонным звонком оповестил о сумасшедшем туркмене-журналисте, ненавидящем Колдобина. Песчинка, упавшая на весы и случайно оказавшаяся спасительной, не бывает случайной. Не стал объяснять, что относится к старым, еще в СССР мужавшим кадрам, и уж узбека от туркмена отличить может. И от хазарейца, и от таджика – повидал он солдатиков разных. И об интуиции профессионала… Балашов унес в сон загадку о поэтическом седьмом чувстве, которым Бог наделяет своих Героев. Счастье – это что пришла не Маша. Счастье – это осуществленная ответственность.