Постановление было секретное, и его следовало довести лишь до непосредственных исполнителей, но… Так уж издавна повелось: «в России всё секрет и ничто не тайна»! Ко всему прочему, и любому непосвящённому достаточно было в привычный утренний час уткнуться в закрытые двери метро, чтобы понять: происходит что-то неладное! А увольнения заводских рабочих, к которым приступили с самого утра?! Кому-то при этом выдавали двухмесячную зарплату, но так везло далеко не всем, потому что Госбанк не работал и денег для необходимых выплат было неоткуда взять.

А закрытые магазины? А хлопья «чёрного снега», закружившиеся над городом (в учреждениях жгли документы)!

Ничего этого Аня и Лиза не увидели на своём пути в госпиталь по тихим, ещё не проснувшимся улочкам, хотя снятые списки с подъездов и портреты Ленина в мусорных баках были ничем иным, как зловещими знаками надвигавшейся беды под названием паника.

Трамваи ходили, но с большими интервалами, поэтому на остановке, к которой подошли Клавдия Семёновна и Наталья Ильинична, чтобы ехать в госпиталь, было полно народу. Они тут же окунулись в круговерть слухов, которым отказывалось верить сердце, но его гнев бесстрастно остужал рассудок.

– Немцы уже в Химках! Скоро их танки по улице Горького пойдут!

– Из Кремля все вожди поудирали! Бросили народ!

– Шоссе Энтузиастов забито машинами! Штымпы со своим барахлом драпают!

Эти разговоры продолжались и в битком набитом трамвае. В подтверждение молвы о повальном бегстве номенклатуры время от времени трамвай обгоняли гружёные грузовики и легковушки.

В какой-то момент трамвай резко затормозил и встал перед скоплением людей. Он заходился трелями, требуя освободить путь, но толпа никак на это не реагировала, занятая чем-то, происходящим внутри себя.

В конце концов, вагоновожатая открыла двери и выпустила пассажиров.

Клавдия Семёновна и Наталья Ильинична вышли вместе со всеми.

То, что они увидели из-за спин людей, было ужасно.

В плотном кольце тяжело молчащей толпы трое избивали мужчину в пиджаке и галстуке. Сорванное пальто и шляпа валялись неподалёку, он лежал ничком, закрывая руками голову, и обессиленно ухал в такт наносимым ему ударам – эти трое били поочередно ногами. Было очевидно: чинилась расправа над каким-то средней руки начальником, попытавшимся выехать из Москвы. Вон и машина стояла у тротуара с распахнутыми дверцами. Из кабины, с заднего сиденья свешивались ноги неподвижно лежавшей на диване женщины (без сознания? мертва?). Одна нога была босая, другая – в чёрной туфле. Но ужасней всего было видеть, как девочка лет восьми, вся в слезах, то и дело набрасывалась на истязателей её отца. Всякий раз они отшвыривали её, а она снова подбегала к ним. Вдруг один из них – в кепочке, телогрейке и кирзачах – развернулся и ударил девочку по лицу. Не кулаком– ладонью, но хлёстко, звонко.

– Да что ж ты, ирод, делаешь?! – вскричала Клавдия Семёновна.

Она кинулась к ребёнку, но мужик с размаху ударил и её. Кулаком.

Клавдия Семёновна упала.

– Милиция, милиция! – заголосила Наталья Ильинична.

Она давно заприметила двух милиционеров, которые с отсутствующим видом прохаживались по противоположной стороне улицы.

И тут люди, словно бы оцепеневшие в своём стоянии, зашевелились, раздались голоса:

– Ладно, хорош, мужики!

– Расходимся, они своё получили!

Избивавшие переглянулись, один из них, сверкнув в кривой усмешке фиксой, подхватил с земли пальто своей жертвы, и все трое юркнули в начинавшую распадаться толпу.

По мере того, как от людей освобождалось пространство, взору представали раскуроченные чемоданы и раскиданные вещи из разграбленной машины.