Через пару недель Павла Демьяныча выписали из госпиталя. Был он очень худ – про таких говорят «кожа да кости», на лице выдавались серые, ставшие пронзительными глаза, поредевшие волосы больше не держались в «партийном» зачёсе и рассыпались по сторонам лба.

Он хромал, но, чувствовалось, испытывал внутренний подъём, оттого что добровольно, с оружием в руках выполнил гражданский долг и теперь никто – в первую очередь, собственная совесть – не обвинит его в том, что он отсиживался в тылу.

Правда, ему с Натальей Ильиничной всё равно предстояла эвакуация или, точнее сказать, служебная командировка: Павла Демьяныча отправляли руководить управлением торговли в один из городов Свердловской области.

– Я договорюсь, – сказал он Анне, – вы с Лизой тоже сможете туда поехать. Нужно будет только сдать квартиру домоуправлению. Тогда её оплата обойдётся вам в пятьдесят процентов. А иначе придётся платить все сто.

Ах, Павел Демьяныч! Во всех обстоятельствах его приверженность порядку была непоколебима!

Анна улыбнулась.

– Огромное вам спасибо, но мы остаёмся.

– Анечка, впереди зима, отопления, похоже, не будет, с электричеством перебои, – перечисляла Наталья Ильинична, – вы совсем одни в квартире…

– Всё-таки мы останемся, – мягко перебила её Аня. – Со дня на день начнутся занятия, мы с Лизой пойдём в школу. Проживём как-нибудь.

Она и раньше-то не могла никуда уехать, а теперь, когда не стало Клавдии Семёновны, и подавно, потому что, кто же расскажет Николаю о его матери, когда он однажды приедет домой?!

Хоть притаившиеся страхи и начали по ночам вылезать из своего подполья, она продолжала верить в его возвращение, задаваясь чисто практическими вопросами.

«Что делать, если это случится днём? – думала она. – Ведь днём в квартире никого нет!»

И Анна начала оставлять Николаю записку, в которой говорилось, где её найти и когда они с Лизой обычно возвращаются домой.

Но произошло это не днём, а поздним вечером, когда незадолго до комендантского часа в квартиру постучали.

– Кто там? – негромко, чтобы не разбудить Лизу, спросила она через дверь.

– Аня! Анечка! Это Николай!

Она так долго ждала его, что сбилась вдруг с радости на удивление: почему он стучит? у него же есть ключ!

Однако в следующую секунду Аня опомнилась: господи, какая я дура! – и распахнула дверь.

Он стоял в шинели и ремнях, смеющийся, любимый.

Николай переступил порог, она закинула ему руки за плечи и затихла, насылая мягкие струйки дыхания на его шею.

Они долго стояли так, потом прошли на кухню.

– Все уже спят? – спросил Николай, расстегивая ремень. – Надо бы маму разбудить.

– Не снимай шинель – холодно.

Она много раз представляла себе тот момент, когда начнёт говорить Николаю о смерти Клавдии Семёновны, но так и не смогла придумать нужных слов.

«Случилась беда, но ты крепись». Или: «Сядь, я должна тебе кое-что сказать». Всё бездушно, глупо, особенно это: «Ты только не волнуйся, Коля!»

– Мама умерла, – просто сказала она.

– Что? – переспросил Николай.

– Клавдия Семёновна умерла семнадцатого октября…

Николай опустился на стул и застыл, окаменел.

Взмыть в небо радости, рухнуть в пучину горя и не разбиться – таким запасом прочности природа «милосердно» наградила человеческое сердце.

Правда, не каждое, но каждое сердце настоящего воина.

Через несколько минут тяжкой тишины Николай пошевелился, произнёс:

– Как это случилось?

Анна стала рассказывать, а Николай закурил, вынул из вещмешка бутылку водки и прямо из горлышка сделал несколько глотков.

– Сейчас, Коля, я соберу на стол, помянем, – прервалась Аня.

Он кивнул и начал доставать из вещмешка хлеб, тушёнку, какие-то свёртки.