Ночью началась настоящая майская гроза. Природа решила, что все за зиму соскучились по раскатистому грому, и яркими сполохами освещала спящий город. Старенькую подстанцию окончательно накрыл поистине тропический ливень.

 За пятнадцать лет на «скорой» Изотов уже вычислил закономерность – в такие ночи обычно две крайности. Либо населению крепко спится, либо все, у кого в анамнезе хоть какая-то ничтожная метеочувствительность, вспоминают о “скорой”. В эту ночь диспетчерская разрывалась от звонков.

 Под утро на подстанции стали собираться свежевыжатые линейные бригады на пересменку. Изотов с Егором вернулась пополнить сумку, отдохнуть и согреться чаем.

Сергей сидел на кухне и заполнял карточки вызовов, время от времени грея руки о горячую кружку. В намокших кроссовках замерзшие пальцы почти не ощущались. Наваливалась усталость, голова клонилась к столу и тяжелели веки. Его серые глаза к концу суточного дежурства всегда становились тусклыми, а лицо из за щетины выглядело осунувшимся. Углублялись морщинки вокруг глаз. Первая седина, уже успев разбавить черные волосы на висках, становилась заметнее.

 В дверном проеме выросла диспетчер – Наталья Григорьевна – некрасивая женщина с неустроенной личной жизнью, развитым чувством долга и зависти. Она положила на стол бланк нового вызова: «Сергей Николаевич, это последний, и вы свободны. Восемьдесят два года, плохо».

 “Кому в восемьдесят два хорошо?” – промелькнуло в голове Изотова.

 Бабушка жила в частном секторе. В одном из тех дремучих домиков, которые упреком стояли между вычурными особняками, демонстрируя контраст и несправедливость жизни. У калитки бригаду встретило бесполое существо в резиновых сапогах и плащ–палатке. Из темноты оно произнесло писклявым голосом: «Это мы вызывали» и поплыло среди потоков дождя вглубь двора.

 Когда Изотов приезжал на вызов, первое впечатление для него – всегда запах. В домах стариков это нередко запах старых вещей, вчерашнего борща, немытого тела и профуканной жизни. Обычно Сергей не жалел своих больных. Хотя нет, жалость – неправильное слово, они были Изотову безразличны. Он считал, что все неприятности, к которым его вызывали – закономерный итог их сознательного выбора. Итог их образа жизни. И врач не в состоянии их изменить. В его силах оказать им помощь, чтобы они продолжили жить дальше тем же способом. Одинокая старость, в конечном итоге, тоже выбор, результат отношения к детям, нежелание париться проблемой друга или соседа. Было над чем задуматься.

 Следующим, после запаха, Изотов ощущал легкое вибрирующее движение воздуха, слегка уловимое, только–только себя обнаруживающее, постепенно, по мере приближения к пациенту, переходящее в четкое трепетание со своей амплитудой, цветом, теплом, источником. Иногда Сергей угадывал сразу, что это и какая болезнь на этот раз себя выдает. Но чаще он тонул во множестве дрожащих сигналов и ему стоило больших усилий хотя бы понять, какой орган пациента зовет на помощь. Он чувствовал всегда по–разному и это никогда не повторялось. Мог мешать общий фон: размер комнаты, количество людей в ней, даже их настроение. На улице и в толпе Изотов в этом смысле был бессилен.

 Дрожащие сигналы, которые врач назвал для себя вибрации, он чувствовал с детства. Они могли появиться внезапно, и он искал их источник, а могли стихнуть или совсем пропасть. Еще ребенком Сергей сразу сообразил, что взрослым об этом лучше не говорить. Разве он мог расстроить маму, что дядя Вася из первой квартиры, сегодня ночью умрет? А ему это было ясно по частоте, силе, наполненности жизненных сил соседа. Тот болел онкологией, жил на первом этаже и частенько сидел у подъезда, когда маленький Сережа возвращался с учебы. Школьник уже понимал, что рассказывать об этом никому нельзя. Только мама, будто подозревая что-то, иногда на сына странно поглядывала. Иногда.