Изотов только набрал в легкие воздух, чтобы разразиться возмущенным монологом, но тут забежала расторопная Анютка, засуетилась с кофе. Растерянный Егор, чтобы как–то заполнить неловкую паузу, спросил тихо:

– Ну что? Спазган?

– Да какой спазган, трамадол сделай.

 Внучка проворно поправила бабушке подушки и удобно уложила. Больная после укола притихла, размякла, напряженное поле над ней стало рассеиваться. Пока пили кофе, Изотов написал карточку, сделал бабушке активный вызов участкового врача и решил, что пора уезжать с чувством выполненного долга.

Они попрощались с внучкой, но тут бабушка зашевелилась, и тихо, выныривая из полудремы, прошептала: «Привет тебе. От Оскара». И снова заснула.

***

 К утру ливень закончился, небо освободилось от тяжелых туч и первые солнечные лучи настойчиво били по уставшим глазам. Изотов возвращался после дежурства домой, а обновленный город просыпался. Улицы уже погружались в утреннюю суету, звенели трамваи, раздраженные водители сигналили на перекрестке, дворники в оранжевых жилетах лениво рассеивались вдоль мокрых тротуаров. Сергей всегда ловил некое удовольствие – прогуливаться навстречу тем, кто спешит на работу.

 У подъезда расцвели первые бабушки: у кого скандинавские палки, у кого клетчатые сумки с колесиками. Они строили планы, мыли косточки соседям, жаловались друг другу на дурной сон в грозу. Баба Нюра обсуждала очередную панацею, рекламные листовки которой настойчиво желали вечной жизни. А тут и Изотов вывернул очень кстати. Дружелюбно отмахиваясь от бабушек, под благовидным предлогом страшной усталости ему удалось скрыться от них без потерь.

 Поднимаясь на третий этаж, Сергей увидел приоткрытую дверь Степаныча и вспомнил, что обещал зайти сделать укол. Изотов уже и не мог припомнить, как долго тот здесь живет. Частенько забегать к нему на чай он стал последние полгода, когда остался один после смерти мамы. С соседом было легко и уютно, он умел поддержать легкий разговор ни о чем, вовремя промолчать, не задавать неловких вопросов.

Иногда почтенный буфет Степаныча трансформировался в бар, и они в умеренных дозах занимались профилактикой неврозов. У соседа была бронхиальная астма, но врач разрешал редкие послабления с приемом алкоголя.

Сергей толкнул дверь, пахнуло свежезаваренным чабрецом, липой и чем–то еще ягодным, лесным, согревающим душу. Степаныч возился на кухне: “А я ждал тебя! Ночка, наверное, выдалась не из легких?”

 У соседа всегда было не прибрано и небрежно разбросанные вещи находились в местах, логичных только для самого хозяина. Здесь чувствовалось отсутствие женской руки, которая бы вовремя смахнула пыль с книжной полки и расставила вазочки для уюта. Но Сергею всегда здесь было душевно, как бывает уютно в старой затертой до дыр футболке или в просиженном старом кресле, которое с годами поменялось под твои формы и привычки.

 Степаныч и сам ходил по квартире в старых трениках с классическими оттянутыми коленками и видавшей виды майке. Все это органично сочеталось с его лохматой редкой сединой, окружающей круглую лысину, на которой восседали старые очки, перетянутые сзади резинкой.

 После укола Степаныч соорудил любимую чайную церемонию. Обычно для этого он накрывал стол в единственной комнате, а не на кухне. Доставал свой чайный сервиз Ленинградского фарфорового завода, темно–синий с золотыми изящным узором на крутых боках чашек, и бережно расставлял его на белой скатерти. Чай он заваривал особенный, по своему секретному рецепту, с ароматом лесных трав, пахнущий детством, как он говорил. Пили чай всегда с рафинадом, большими крепкими ломаными кусками. Изотов удивлялся, где такой еще можно достать, но Степаныч говорил, что все есть в гастрономе. У соседа нередко проскальзывали советские, давно забытые слова: гастроном, сберкасса… Это выглядело странно, лет–то ему было чуть за пятьдесят.