– Как мама? – спросила Эмилиа и тут же исправилась: – То есть, как твоя мама?

Он поднял на нее усталые глаза.

– А, мама… да, спасибо, у нее все хорошо.

– Хорошо, я рада. Ну, я наверно пойду. Тебе стало лучше?

– Да, все хорошо. Спасибо, Эмми. Слушай, ты не могла бы повторить снова мои слова? Прости, понимаю, что это глупо, но я хочу их записать. Необычно все это…

Эмилиа повторила сказанное, и он записал все в точности с ее слов.

– Ну ладно, – сказала она, стараясь не менять тон в голосе. – Если я смогу тебе в будущем чем-то помочь…

– Я знаю, Эмми.

– Прости, я задам один вопрос? – она не спрашивала этого. Этот вопрос произнесли ее губы. Они произносили эти слова в пустой квартире, поздними вечерами, когда рядом не было никого.

– Да, конечно, – ответил Андре. Он не был готов к вопросу, который она собиралась задать.

Придя в себя, Эмилиа прервала поток нахлынувших чувств, незаметно ущипнув себя за кисть, сжала губы, и щеки ее налились вечерним солнечным багрянцем.

– Скоро станет темнеть, – произнесла она, вцепившись в свою сумочку.

Андре прищурился. Он мог ее остановить, мог настоять, чтобы она сказала то, что хотела сказать. Его тело пылало и готово было провалиться под землю от слабости, но он стоял, и опорой ему служила сверхъестественная сила, которая была заключена в непоколебимых убеждениях. Он был верным себе и своему слову. Его сердце отталкивало всех, кто придерживался других взглядов. К нему подступала тошнота, когда он видел на улицах легкомысленных дам и молодых мужчин, которые кружили вокруг них. Он искал способы что-то в этом поменять и верил, что это возможно. Несколько книг профессор посвятил основам этики, но их ценила только зрелая публика, в то время как молодое поколение пошло по новому пути. Последней каплей стало расставание с Эмилией Сартори. Она ушла, сказав, что не способна смириться с его тяжелым характером. Из ее уст эти слова прозвучали гнусно, бесчестно… Ей проще было опустить его в емкость с кислотой. «Неужели, – думал он, – нельзя было уйти, не говоря глупостей… Один стул в доме? Серьезно? Хорошо, но когда мы были вместе, их было два. Два человека, два стула. Мне неприятны лишние люди в стенах, которые защищают меня от всех этих!.. Хорошо, я допускаю, что не все такие, как я. В таком случае, зачем было иметь со мной дело? Хм. Иметь дело. Столько лет она говорила о любви и просто ушла. Ушла, видимо, иметь с кем-то дело…»

– Спасибо, что зашла, – сказал он ей. Говоря это, он впервые задумался, что и для нее это было непростым решением. Вот так спустя год и три месяца расставания прийти, потому что… потому что он позвонил ей в бреду?.. Такого не бывает, подумал Андре, это абсурд. Если это случайность, то нет на свете более несчастливого человека. – Заходи. Заходи, Эмми, я к тебе привыкну, мы можем общаться… – сказал он не вслух, но если бы и вслух, то в голосе его не было бы того отклика, которого она ждала.

Она опустила глаза и развернулась к двери. Андре проводил ее, не найдя больше слов. Эмилиа и сама ничего не сказала. У нее в горле стоял ком.

Он побежал к балкону и смотрел ей вслед, пока она не пропала из виду. Вино, оставленное с прошлой ночи на балконе, нагрелось от солнца. Выпив все до дна, он дрожал в исступлении и одиночестве.

in solis sis tibi turba locis.[20]

Той ночью профессор увидел странный сон. Все началось с того, что исчез последний луч солнца, и парящие в воздухе пучки света словно канули на ближайшую сотню лет. Деревья будто перешептывались, внезапно вздрагивая от пронизавшего их ветви холодного ветра. Улицы окутала серость. Мимо проскальзывали размытые силуэты мужчин с властными физиономиями, а за ними под руку плелись их дамы с важными ртами, перекошенными в надменную улыбку и противно звенящими голосами. Похоже, что это были не люди, а ожившие бронзовые статуи.