– Мам, прости, что тебе приходится нам это объяснять, – сказал Андре. – Мы с Маркусом все обсудили. Я сегодня же навещу отца и поговорю с ним, скажу, что ты готова принять его, готова простить и начать все сначала. Ты же готова?

– Я не хочу ничего начинать сначала, – прервала Бертина. – Я благодарна ему за все, кто бы что ни говорил. Мы с ним прекрасно начали, и было это давным-давно. Ведь когда Адам и Ева согрешили в Эдемском саду, Бог не стал уничтожать мир и созидать новый: Он оставил все как есть, и мы продолжаем… Просто продолжаем.

– Спасибо, мама, – подойдя, он обнял ее.

Маркус сжал челюсть и опустил голову. Он хотел вытереть слезы прежде, чем они упадут с его глаз, но не успел. Они блеснули и покатились вниз. Маркус также подошел и обнял маму, прося прощения и целуя ее худые, покрасневшие от повседневных дел, пальцы.

– Ну хватит, сынок, я ни в чем тебя не виню.

– Славный день, – с улыбкой сказал он матери, и тут же осекся. В его ушах появился отдаленный звон, который с каждой секундой становился громче, и вот он преобразился в голос, и Андре узнал его. Это была песня старика, прыгнувшего с обрыва. – Мне нужно ехать, – сказал он, взяв со стола очки.

– Куда? – спросила Бертина. – Мы даже покушать не успели толком. Неужели тебе не о чем с нами поговорить?

– Ну…

– Ты погляди, мам, он задумался, – сказал Маркус.

– Конечно есть, – неловко рассмеялся Андре, – просто сегодня выдался непростой день.

– Так, что случилось? – спросил его брат, большим глотком допив остывший чай. – Ты весь день был сам не свой.

– А, ну-ка, с этого места поподробнее, – включилась обеспокоенная мать.

– А, это пустяк. Я всю ночь писал, уснул где-то в три, но меня разбудил незнакомый пьяный тип. Перепутал дом, кричал имя какой-то женщины и стучал в мою дверь. Я с трудом встал. Выпроводил его, по привычке сел на балконе, закурил и стал читать в полудреме свои записи. В эту минуту поднялся ветер и сбил сигаретный уголек на рукопись. Я что-то заметался, и тут ветер унес у меня из рук лист. Короче говоря, пока я отвлекся на весь этот сумбур, на балконе загорелся высохший цветок.

– Дева Мария! – взмолилась Бертина. – Дом-то не сгорел?!

Когда она задала вопрос, у Андре вновь зазвонил телефон. «Эм. С.». На этот раз он сбросил почти в ту же секунду. Ладони стали потеть только потом, когда он вспомнил, с каким трепетом раньше принимал ее входящий звонок.

– Ну? Что с домом? – повторила Бертина, застыв с ложкой в руке.

– Да нет же, говорю, – пустяк. Цветок стоял в металлическом горшке. Повезло, не то вспыхнул бы мой дворец в одночасье.

– Так и не научился вовремя поливать цветы, – говорила она, в шутку отчитывая сына. – И зачем только я тебе их привожу? Раз не бросаешь курить, так будь добр, научись хотя бы ухаживать за цветами, чтобы сохранить гармонию в природе.

– Гармонию в природе? – улыбнулся он. – Не училась ли ты мудрости у Гаутамы?[14] По-моему, в тот раз вы были христианами.

– Прости ему, Господи, – расстроенно произнесла Бертина. – Никогда так не шути!

– Ну, что я такого сказал? Это всего лишь шутка. Я обидел тебя?

Она смотрела на него, как на дитя, которое еще так мало, что еще не видит своих ошибок.

– До чего я устала, – так же тихо и угрюмо произнесла она, едва пошевелив губами. – Я молюсь за тебя день и ночь, умоляю Господа о твоей душе, но ты так черств и несправедлив к Нему…

– Мам, – хотел он ее остановить, но Бертина, совсем не слышав его, продолжала.

– Ты сделался кумиром самому себе. Скажи, когда ты в последний раз молился? Когда?

– Мам, ну прекращай.

– Ты духовно опустошен и немощен, – тяжело нахмурившись, сказала Бертина.