Мучаясь от собственного бессилия, царевна пыталась убедить себя в необходимости смириться с происходящим:

«Не дозволяется мне, девице, вмешиваться в государственные дела. Нельзя нарушать обычаи, ибо на них зиждется порядок в царстве».

Но тут же внутренний голос принимался ей доказывать, что Господь считает иначе, если наделил её умом и способностью к познанию различных наук. Ведь не зря же Софья, в отличие от сестёр, много читала и знала науки. Да и в делах она неплохо разбиралась: не зря царь Фёдор обращался к ней за советами.

«Но и что с того толку», – вздыхала царевна.

Ум и образованность не спасали её от участи теремной затворницы. До недавнего времени она с этим мирилась, но во время последнего приступа болезни царственного брата нарушила давно существующий уклад и принялась ухаживать за ним. В кремлевских палатах шелестел ропот: мол, негоже царевне торчать сутками на глазах множества мужчин – бояр, окольничих, дьяков, лекарей и слуг. Однако Софья из любви к родному ей человеку махнула рукой на приличия. А под влиянием племянницы осмелела и Татьяна Михайловна.

Обе царевны не обратили тогда внимание на то, что патриарх, относившийся обычно с неприязнью к нарушению заведённого порядка, ни разу не упрекнул их за предосудительное, по мнению многих, поведение. Такая снисходительность стала понятна Софье, когда грянула присяга сыну царицы Натальи Кирилловны. Судя по всему, Иоаким, зная о предстоящем недовольстве любимой сестры и любимой тётки царя Фёдора (Татьяна Михайловна хотя внешне ладила со второй женой царя Алексея Михайловича, не любила в душе ни её саму, ни тем паче Нарышкиных), постарался усыпить их бдительность.

«Обставил нас богомолец всея Руси, – злилась Софья. – Положим, мы, царевны, в теремном затворничестве и нас нетрудно обмануть. А куда же глядел наш родич, Иван Михайлович Милославский? Хотя он всегда был дурнем».

9 мая к ней утром явилась Татьяна Михайловна и с порога жалостливо сказала:

– Зря ты, Софьюшка, поедом себя ешь. Ничего от твоей печали не решится, да и грешно впадать в уныние.

Софья как будто очнулась от долго сна.

– Что слышно? – поинтересовалась она.

– Не особливо до нас слухи доходят. Вроде бы неспокойно в Москве.

– А как поживает боярин Языков?

Софья сама не знала, зачем спросила о ставшем ей с недавних пор ненавистном думном постельничем.

– Нет здесь более боярина Языкова, – огорошила её тетка. – Он более седмицы не показывается.

– Уж не помер ли, Иван Максимович?

– Господь с тобой! Живой он! Да токмо ему по указу Петруши нельзя более бывать в царских палатах.

– Но не сам же Медвежонок опалу на Языкова наложил?

– Вестимо, не сам, – подтвердила Татьяна Михайловна. – Сказывают, владыка патриарх и бояре изгнали Языкова, чтобы стрельцы успокоились.

Софья с сомнением покачала головой.

– Сдается мне, стрельцы – лишь повод. Вскорости Матвеев ворочается, а двум медведям в одной берлоге не ужиться.

– Еще и Лихачёвых изгнали, – сообщила Татьяна Михайловна.

Софья удовлетворённо хмыкнула:

– Поделом всем троим!

– Не злорадствуй, Софьюшка, – упрекнула её тётка. – Господь, не любит, когда радуются чужой беде. Каково ещё нам придётся? Чай, Матвеев и нас не жалует.

– Не жалует, – печально согласилась Софья.

– И царевичу Ивану, поди, тоже будет нелегко, – добавила Татьяна Михайловна.

– Как он поживает?

– По-прежнему: то книжки читает, то хворает.

«Ну, почто Иван такой у нас бесхребетный? – подосадовала Софья. – Князь Яков Никитич сказывал, что он сразу согласился отдать власть Натальину сыну. А ведь мог бы и воспротивиться. Вот тогда мы поглядели бы на Петькиных радетелей!»