Лициний был его земляком и давним другом, оказавшим ему большие услуги в войне против персидского царя Нарсеса. Он слыл искусным в военном деле и умел поддерживать дисциплину в войсках. Но это было его единственным достоинством. В остальном же ничто не может быть отвратительнее того портрета, который рисуют ему даже язычники. Они приписывают ему постыдную скупость, разврат, жестокий и вспыльчивый нрав, невероятную ненависть к наукам, которых он совершенно не знал и потому презирал, называя их ядом и общественной чумой. Особенно он ненавидел юриспруденцию, но вообще любой, кто развивал свой ум благородными знаниями, вызывал у него подозрения; а так как к прочим порокам он добавлял жестокость, то часто философы, единственной виной которых была их профессия, осуждались им на муки, которые законы предусматривали для рабов.

Он был жестоким гонителем христиан, насколько ему позволяли обстоятельства; и если в некоторые периоды он щадил их или даже казалось покровительствовал им, то эта снисходительность объяснялась лишь политическими соображениями, умевшими приспосабливаться к обстановке. Это была свирепая душа, принесшая на трон все пороки деревенского происхождения и грубого воспитания, хотя он и приписывал себе некую знатность, возводя себя к императору Филиппу: выдумка, которая лишь добавляла к низости его происхождения смехотворность тщеславия. Однако от своего прежнего состояния он сохранил образ мыслей, достойный правителя. Родившись в дакийской деревне и с детства привыкнув к сельским трудам, он всегда благоволил к тем, кто занимался земледелием – части государства, слишком часто забываемой, но являющейся его основой и опорой.

Из этого описания характера Лициния видно, что нет ничего удивительного в том, что Галерий любил его, находя в нем почти свое второе «я». Уже давно, как я уже отмечал, он задумал возвысить его. Однако во время первого изменения системы власти, которое он инициировал, он не предложил его Диоклетиану в качестве Цезаря, потому что Лицинию тогда было уже за сорок, и он казался ему в том возрасте, когда можно сразу стать Августом. Он рассчитывал на место Констанция Хлора, но его план был нарушен возвышением Константина, и он воспользовался смертью Севера, чтобы наконец осуществить задуманное.

Узурпация Максенция и безумные амбиции Максимиана создавали новое препятствие; и я убежден, что именно из-за этих трудностей Галерий пожелал придать своим действиям видимость законности, заручившись согласием Диоклетиана, который был как бы отцом всех правящих тогда князей и чье достоинство, сохраненное им в отставке, все еще внушало почтение. Поэтому Галерий пригласил его прибыть в Карнунт в Паннонии, где он тогда находился, чтобы они могли посовещаться. Именно в этот город явился Максимиан, неожиданный и нежеланный, с планами, совершенно отличными от их замыслов. По-видимому, он намеревался добиться от Диоклетиана личными просьбами того, чего не смог достичь письмами, и склонить его вновь принять верховную власть, чтобы, как он говорил, империя, восстановленная и сохраненная их многолетними трудами, не оказалась во власти неразумной молодежи, которая сама себя впутывала в управление, к которому была неспособна. Диоклетиану нетрудно было разглядеть за этими красивыми словами и рассуждениями об общественном благе личный интерес, двигавший его коллегой; но, не вдаваясь в бесполезные объяснения, он ограничился восхвалением сладости покоя, которым наслаждался в отставке, и, вероятно, именно тогда привел в пример овощи со своего огорода, предпочитая их всем почестям. Таким образом, в Карнунте все прошло мирно. Лициний был провозглашен Августом Галерием в присутствии Диоклетиана и Максимиана 11 ноября того же 307 года, когда был убит Север, и получил в управление Паннонию и Рецию, ожидая, вероятно, Италию, когда Максенций будет лишен ее.