Пока Йоханнесу везло: ему не доводилось услышать зловещий сигнал и участвовать в бою, откуда вернуться живым было почти невозможно. Большинство из тех, кому приходилось, подчинившись роковому сигналу, в таком бою участвовать, погибали или были изувечены противопехотными снарядами, которые британцы называли шрапнель[12].

Свинцовые пули, которыми были начинены эти разрывавшиеся в воздухе снаряды, не просто ранили, а отрывали от солдатских тел целые куски. Вид пострадавших был ужасен: люди без рук, без ног, без носа, без челюсти и даже без лица…

Ужас войны быстро отрезвил всех, и Йоханнес был теперь не единственным, кто испытывал страх и у кого полностью отсутствовал боевой дух.

Юные добровольцы, покинувшие дом в наивной уверенности, что завоюют Париж за какую-нибудь пару дней, сдулись, как воздушные шарики, получив сверхдозу реальности, смертей и усталости.

Случалось, однако, что атак не бывало по целым неделям. Целыми неделями не раздавался страшный сигнал.

Солдаты коротали время кто как мог. Чаще всего играли в карты. Йоханнес карты не любил и был плохим игроком, а потому уединялся в своей потерянной вселенной. Он перечитывал письма матери, знакомился с новой биографией Баха, присланной герром Шмидтом, или в очередной раз просматривал ноты «Rêverie»[13] композитора Дебюсси, полученные от директора Креля.

На него и так смотрели косо, и, чтобы не вызывать еще большей неприязни, он уходил подальше от игроков в карты и сворачивался клубком где-нибудь в уголке – не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, что́ он читает. Сначала ему удавалось скрывать свои занятия. Несколько дней он провел в своем мире, и никто не лез к нему с вопросом, зачем он читает о музыканте, который умер больше ста шестидесяти лет назад, или зачем делает карандашом пометки на листках с нотами никому не известного композитора. Погрузившись в свой мир и не замечая ничего вокруг, Йоханнес читал, перечитывал, заучивал наизусть, напевал новые, ранее неизвестные ему гармонии, пока однажды случайно проходивший мимо солдат не увидел у него в руках ноты Дебюсси.

Застигнутый врасплох, Йоханнес тут же спрятал ноты в ранец, но было уже поздно.

– Что это ты делаешь? – спросил солдат, кивнув на ранец.

Йоханнес помедлил с ответом. Он узнал этого солдата. Его звали Отто, он был одним из ветеранов. Высокий, мускулистый и сильный, как Самсон, Отто был любимцем всего полка.

– Ничего, – ответил наконец Йоханнес, не отводя взгляда.

– Ничего?

– Ничего, – подтвердил Йоханнес тем же тоном, каким на школьном дворе отвечал своим обидчикам, когда хотел показать, что не боится их.

– Не ври мне. Дай посмотреть, что у тебя там. Давай, не бойся.

Просьба сопровождалась такой обезоруживающей улыбкой, что Йоханнес решился. Он вынул из ранца биографию Баха и пьесу Дебюсси и протянул Отто. Тот, присев на корточки, взял и то и другое.

– Так-так… Ты, выходит, музыкант?

– Пианист.

– Пианист, значит. Понятно. А знаешь, – продолжил он mezzopiano и доверительным тоном, – мой отец, царствие ему небесное, тоже был музыкантом. Органистом. Играл в церквях на органе… Ходил по деревням… Он и меня пытался научить, да ничего не вышло. Я даже самой простой мелодии не мог сыграть. Думаю, мой отец предпочел бы иметь такого сына, как ты, – образованного и чувствительного, а не такого, как я, у которого, кроме силы, за душой ничего нет и который не годится ни для учебы, ни для музыки, ни для чего артистического. Но тут уж ничего не поделаешь. Зато я гожусь для другого: развлекаться с друзьями, стрелять, биться врукопашную. Вот тут я на месте. Это у меня хорошо выходит. Даже очень хорошо. Сказать по совести, я в этом один из лучших.