– Неудачно, – только вымолвил он, сев на пол. Делать было нечего.

В довершение всего Осмоловский обнаружил, что функционирует электрический калорифер и, соответственно, свет. Выйдя на улицу, чтобы проследить подводку, проводов в перспективе не обнаружил, лишь небольшие концы, свисавшие со щитка. «Надо бы заизолировать», – мелькнуло у него в голове.

Нужно было что-то решать.

Незаметно для себя Осмоловский опять погрузился в сон, но уже более осмысленный. Сны были эпизодическими, как маленькие рассказы с сиюминутным сюжетом. Это были то какие-то мужики с топорами, то кладбищенские плиты, то ещё какие-то странные вещи.

Проснувшись же, он всё-таки подумал, что главный сон у него ещё весь впереди и что с этим сном ничего поделать нельзя, а это куда более страшно.

Ещё раз убедившись, что всё по-прежнему, Осмоловский решил, что надо всё-таки обдумать случившееся более приватно. С тактикой у него постоянно было хуже, и поэтому жизнь состояла из сложностей и хронической неразрешённости насущных вопросов обычного поддержания жизнедеятельности.

Обречённость прервал телефонный звонок. От неожиданности Осмоловский вздрогнул и несколько секунд сидел, уставившись на аппарат. Звонил Федотов.

– Осмоловский! Можешь мне ничего не говорить. Мне твои штучки знакомы. У нас сейчас не курортный сезон, и мне отдыхающие никакой прибыли не приносят. Бригада вкалывает, а ты шутки строишь. В общем, сейчас с тобой разговаривать мне некогда. Завтра придёшь – я тебе выдам! Всё!

Осмоловский хотел что-то объяснить, но на другом конце бросили трубку.

«Хорошо бы, если завтра, – подумал Осмоловский. – Позвоню домой».

Дома, или ещё где, не ответили. – «Ладно».

С печальными мыслями сидел Осмоловский. От таких мыслей даже сердце заболело, и он непривычной рукой прикоснулся к нему. Ему вдруг захотелось вынуть его и посмотреть, как оно выглядит без всего, какой у него смысл и какие хвори заставляют его болеть.

Пошёл лёгкий снежок, а потом закружил, перерос в метель. Приёмник отозвался чем-то печальным.

Осмоловский сидел и смотрел перед собой. Он вдруг почувствовал, что ему ничего не надо. Не надо встреч и звонков, работы и дома. Что ему хочется умереть, и чтоб его замёрзший труп отдыхал здесь целую вечность, а потом, через много лет после, будущие люди обнаружили его и подивились, насколько отягощены его лицо и руки, сердце, лёгкие, печёнка. Чтоб подумали, как же можно так жить, и почти искренне не поняли этого.

За окном метался снег. Он налетал и отходил. Осмоловский почувствовал, что всё безучастно к нему. Снегу нужно идти, а ветру – превращать этот снег в метель. Но ни тому, ни другому он не нужен.

Дело же было совсем в ином: нужны ли они Осмоловскому. Этого он не знал.

Прошло несколько времени. За этот срок мало что изменилось, разве только сумерки коснулись земли. Осмоловский сидел, окружённый непривычной тишиной. Лишь приёмник иногда доносил что-то очень далёкое от здешних мест. То ли он не мог большего, то ли тоже загрустил, ничего не осознав.

Попытки определиться, как-то привязаться к окружающему месту закончились невнятно.

К своему удивлению, он не испытывал не то что паники, но и сколь-нибудь сильного волнения. Видимо, потому, что столкнулся с вещами труднообъяснимыми и поэтому ни к чему не обязывающими. И самым простым выходом было равновесие и покой.

Согрев чаю и доев остатки провизии, он полностью погрузился то ли в себя, то ли в своё окружение и в таком настроении уснул.

Очнулся он от шума топающих ног. В дверь вошёл Чуков и, наткнувшись на Осмоловского, громко хмыкнул.

– Миша! Ты ли это? Боже мой! И вроде исправный. Даже интересно. Федотов тебя вчера не любил. Так что сегодня ты ему лишний раз на глаза не попадайся.