Источник и время Алексей Карасёв

Всеволод Сергеевич Буров не был дипломатом; и если б не завтрашний век, всё было бы вполне терпимо.

Он сотворил вполне занятную штуку, впрочем, простую, как всё гениальное.

Утро выдалось мрачное, а с десяти часов зарядил мелкий дождь, будто ему было кого оплакивать. В такие мгновения он особенно переживал ушедшее и уже давно потерянное время, опускаясь в серые воды несбывшегося – бескрайнего бездонного моря.

Жена, прошуршав в доме, вышла и канула в серые потоки. Он слышал её уходящее движение. Она, в распахнутом, сшитом по последней моде плаще, распуская на ходу зонт, обернулась и махнула ему рукой. Он едва заметно кивнул ей. – «До свидания, родная…»

«Сколько ж всего понаделано за многое время. И как неохота всем этим пользоваться: укрываться от дождя и ветра, маяться и напрягаться в обязательности жить, прорывая жизненное плетение и оставаясь, по сути, несвободным, не умея жить ни во времени, ни в самой жизни, вынуждая и себя, и её к необходимости и обречённости друг на друга».

– В субботу привезу тебе Марьянку. Может, будет тебе веселей, – говорила жена Наташа. – Где твоё жизнелюбие?!

Она знала, что каждый год, когда наступает пора пасмурных дождей, муж тоскует. Этим временем они никуда не выезжали, принимая своё неслучайное одиночество.

– Привезу тебе Марьянку. Хватит ей быть далеко. Скоро школа и вообще… пора.

«Пора. Давно пора», – повторил он, обернувшись к дому.

…Он шёл сумерками, без цели, приподнятый духом, не тревожа пока ещё молчаливого окружения. Он подарил себе несколько часов почти безлюдного пребывания, выбрав знакомые тихие улицы ощутить время в молчании; когда, казалось, оно заполняет всё без остатка, не надрываясь резкими звуками и суетной человеческой речью, кромсающей на куски и мешающей ему идти мягко и солидно, не отвлекаясь на, в общем-то, пустяковые, но навязчивые в своей суматохе вещи.

«Перемены происходят не здесь. Они происходят где-то. В чём-то малозначимом, несодержательном и, видимо, бесполезном, – что, кажется, не имеет ничего общего с ним. Но почему-то именно они диктуют жизнь, устанавливая и меняя правила игры, тесня и отгораживаясь, проводя убогие сравнения изменившегося с изменяющимся, уходящего с приходящим, ретиво пытаясь претендовать на что-то большее, не подозревая, что являются всего лишь сточными водами в отстойниках, предусмотрительно устроенных кем-то в ожидании вероятной необходимости, – где затухает живое начало и нельзя пить.

Это не время меняет нас. Это что-то другое…»

Над городом полосатой проседью стелилось небо. И в этом спокойном диве одиноко выклинивался шпиль Петропавловской крепости. Природа очередной раз разрешалась утренними сумерками, и Всеволод Сергеевич, выйдя с Тифлисской, медленно побрёл к дому, попутно узнавая оставленные места.

«Перемены происходят не здесь, и видимость их оттуда. А здесь всё позволяет узнавать и быть узнанным».

От недавнего времени у него болело сердце, но постепенно оно стало наполняться живительным, неясным по составу содержанием, греющим и обволакивающим ещё совсем скоро зажатое спазмами существо.

Не найдя ничего лучшего, он сделал глоток водки и оставшееся время провёл забытый всеми.

«Начала и концы спутались, поэтому… боюсь. Вынужден объяснять, создавая лишь видимость истины; даже не проекцию и очертания, а лишь суррогат из логических междометий, безначальных концов и вырванных неизвестно откуда фраз, которые по сути ничего общего с ней не имеют, а похожи скорее на истерику и содержимое словесного поноса в умственном несварении смысла».

В лёгком хмельном пафосе он думал о прошлом, о его сопряжении с сегодняшним днём; о своём чувстве и ощущении вечного и меняющегося. О немом, идущем из потаённых глубин вопросе: что из этого выбрать.

«Где-то есть эти глубины, где простым преодолением, пусть очень трудным, тяжким, можно открыть суть и смысл; и можно уже не задаваться вопросами о том и этом. И всему причиной лишь незнание места, или нежелание, – тупое, обречённое нежелание преодоления, однажды заступая за которое осознаёшь, как много потеряно, и стоит ли после этого жить, умирая от невозможности расплатиться».

Всеволод Сергеевич поднялся, затянул воротник и вздохнул, наполнив лёгкие свежим сырым воздухом, спутавшим ароматы прелой листвы и тёплого материнского уюта. Немного постояв, он побрёл, радуясь своему одиночеству и вновь обретаемой надежде.

Его шаги легли в мокрый камень, и, незамеченный, он двинулся вдоль влажных улиц, определяя каждый свой шаг сознанием идущих секунд и уходящей жизни. На его пути, казалось, не было препятствий.

Константина он встретил часов в шесть вечера, когда забеспокоились улицы, и над городом зависли первые сумерки. Тот стоял на углу и неторопливо курил. Было видно, что он крайне удовлетворён своим сегодняшним положением и ничего большего для себя не желал. Дорогой он выпил кружку пива и в лёгком расслаблении существовал несколько отстранённо, созерцательно.

Всеволод Сергеевич, проходя мимо, попросил у него огоньку, но так как спешить было некуда, остался на месте, так же куря и озирая происходящее действие.

– Здесь что-то изменилось за это время, но почему-то мне не хочется об этом думать. Мне что-то говорит, что всё осталось по-прежнему.

Костя повернул голову, и ощущение мелкого беспокойства, даже раздражения, угасло в зародыше. – Оба были отсюда.

Константин вновь обратился к своему недавнему занятию, и Всеволод Сергеевич, сделав первый шаг, уже не принуждал к вниманию, молча следя за выражением улицы и ни на чём конкретном не настаивая.

– А что, товарищ, – нарушил молчание Костя, – не усугубить ли нам для здоровья?

Решение было принято, и совсем скоро они уже находились в Костиной квартире.

– Жена, Наташа, у матери. Ей плохо.

Очутившись в комнате, Всеволод Сергеевич прошёл на середину, остановился, осмотрелся и подошёл к окну. Там моросил дождь и мокро шумел проходящий транспорт. Сумерки становились всё плотнее, и дождь затягивал сеткой окружающий мир.

«Нет, здесь ничего не меняется», – произнёс он про себя.

В дверях показался Костя.

Минут через десять всё устроилось, улеглось.

Успокоилось всё в мире.

Улицы шумели ещё долго, но и им пришёл черёд отдать свою протяжённость тишине. Соседи по квартире тоже не были сегодня настроены как-то выдавать своё присутствие, выбрав тихие формы жизни для оптимального её усвоения, давая ей возможность разобраться с самой собой без надоедливого, навязчивого участия людского материала.

Молчание города Всеволод Сергеевич осознал внезапно. На протяжении времени ему казалось, что шум – это тоже жизнь, её голос, – и он не замечал его, воспринимая как условия и правила игры. А сейчас он понял, что жизнь играет не по правилам.

– Почему перемены жизни так противоречат вечности? Ведь перемены происходят не там, а здесь. Разве это порядок?

– Наверное, это лишь одна из возможностей… И это порядок.

– Нет, это не порядок. Порядок тогда, когда этот вопрос не стоит, когда его просто нет. У вечности нет концов и нет продолжений, а есть лишь начала. Последовательность же умирает, оставляя, пусть даже стройное, определение в уме.

Всеволод Сергеевич ещё раз прислушался, пытаясь уловить сторонний звук, но было тихо.

– Рано или поздно, но всплывают вещи, которые ранее просто были не нужны. Так или иначе приходится отвечать на них. И необходимость ответа гонит от тебя всех и делает одиноким. Жажда вечности как жажда невозможного. Желание перманентного начала требует слишком много энергии, которую ещё неизвестно откуда взять, – и ты требуешь того, на что по своему рождению не способен и не рассчитан. Годы сдерживания энтропийной массы рискуют обернуться минутным обвалом. И всё… Конец… Разве ты этого хотел?

– Я не хотел ничего… такого.

Казалось, что опустело место, истёрлось и рассеялось в идущей и уходящей жизни. Казалось, что лишилось оно своего, ставшего привычным, содержания. Что потерялось оно от этого в обширной, стремящейся жизни. Отпустило и утратило свою муку и радость и осталось незаполненным и безымянным. И проходящие люди проходили без внимания, как через пустое, не обладающее почти осязаемым, требующим труда веществом. И пропускало оно солнечные лучи, и росла трава, и слышалось щебетание птиц и гомон прочей живущей твари; и поедаемое безмолвным временем, оно было лишь местом.

Но и в нём играла свою песню вся музыка, существующая и никогда не существовавшая, ещё будущая существовать и не могущая существовать вовсе.

Всеволод Сергеевич вновь усомнился в присутствующей тишине, в её возможности просто так быть. Он даже выглянул в окно, чтоб удостовериться в своих ощущениях, но там всё было по-прежнему.

Костя сидел в полумраке, куда-то устремив взгляд. Лёгкий хмель кутал мысли. Впереди было несколько часов покоя.

Утром они разошлись. Костя побрёл на службу, а Всеволод Сергеевич в другую сторону – к дому. Всё так же накрапывал дождь.

Вернулся он часам к десяти и сразу улёгся спать. Проспал долго и, проснувшись, обнаружил приехавшую жену с дочкой.

Марьянка в восторге бросилась к отцу. Он, видимо, ещё не осознав действительности, отреагировал довольно вяло. Но это скоро прошло.