Правда, сожаления в его голосе я не слышу. Он делает едва заметный щелчок пальцами, и это оказывается командой для стражей.

Два громилы в мгновение оказываются рядом со мной и тянут ко мне ручищи, желая взять в захват.

Меня топит ужас от непонимания, что происходит?

Неужели меня схватят?

5. 2.2

Через секунду я вижу перед собой только широкую спину Цвейна, которой он закрывает меня.

— Какого черта, отец? — рычит он.

— Не понял, сын, — кажется, император удивлен. — Что происходит?

— Я тоже хочу об этом спросить, — зло цедит Цвейн, задвигая меня еще дальше за свою спину. Не хочу показывать своих слез, но этот его жест пробирает до нутра. — Я с Оливией здесь, чтобы сказать тебе, что беру ее в жены. По праву наследства. Она останется в семье.

— Ты в своем уме?! — разносится по зале, отбиваясь от стен, а затем воцаряется гробовая тишина.

На лице императора — удивление, смешанное со злостью.

— Более чем, — в голосе Цвейна не дрожит ни одна нотка сомнения. Он тверд и уверен. Думаю, если бы могла видеть его лицо, заметила, что на нем не дрогнул ни один мускул.

Да, таких, как Цвейн так просто не пронять. Свое звание Лютого он получил не просто так.

— Сказать, что я поражен — ничего не сказать. Но ты, верно, не до конца понимаешь расклад, сын. Эта женщина должна стать примером героизма, образцом добродетели для всего народа. Доказать свою любовь и верность. Именно так должна себя повести хорошая жена.

Слова императора поражают меня.

Что-то в них есть, отчего я действительно чувствую себя виноватой в том, что не иду добровольно в пламя.

— Я жду ребенка, — произношу тихо, но меня слышат.

Император кивком головы приказывает стражам отойти. А сам встает и направляется к нам.

Слегка обходит по дуге Цвейна, чтобы рассмотреть меня, словно диковинную зверушку.

— Ты уверена? — спрашивает холодно.

— Да, — киваю.

— Я уточню: ты уверена, что это ребенок Цира?

Воздуха резко становится меньше. Сказанные слова хлещут пощечиной.

— Конечно, — стараюсь, чтобы голос не дрожал. Сейчас нельзя дать слабину.

— Странно, — хмурится император, — ваш союз длился два года. И ни одного наследника. А тут — надо же! Чудно, чудно…

Вальдмей делает два шага в сторону и принимается мерить шагами залу.

— В любом случае, — наконец выдает он, — это не повод предавать память моего сына.

— Она думает о ребенке, — спорит Цвейн. — Наши законы — варварство в чистом виде.

— Она — истинная Цира. Он бы умер без нее и за нее, — приводит новый аргумент император.

— Ох, не думаю, — усмехается Цвейн.

— На ней его метка!

— А будет моя!

— Ты не в себе!

Они смотрят друг на друга, тяжело дыша, два разъяренных дракона, будто готовые к схватке.

А я в ужасе смотрю на это зрелище, молясь об одном — скорее покинуть эту залу. Живой.

— Ты знаешь правила, — цедит правитель. — Она не может стать первой женой. А другой у тебя нет!

Закусываю губы, должно быть, до крови.

Смогу ли я быть второй женой?

Боги, да я и первой не хочу!

Но еще больше хочу жить! Ради малыша!

— Я все устрою, отец. И прошу об одном — не мешай.

— Не понимаю, зачем тебе сдалась она? — как-то устало выдыхает Вальдмей. И, кажется, он сдается.

— Это мой долг, — просто отвечает Цвейн.

Ну да, долг перед братом.

И мне бы радоваться, что за меня вступились. Неважно, по какой причине. Но горечь все равно разливается внутри.

Я была не нужна первому мужу. Не буду нужна и второму.

— Я вижу, ты закусился не на шутку, — император снова садится, облокотившись на кресло и потирая задумчиво подбородок. — Пусть так.

И это звучит, как слова о моем помиловании.

Цвейн, наконец, оборачивается ко мне.