– Плотину?

– Слыхал мою песню «Плотина»? Я посвятил её Фетиде! Приходи во Дворец Зевса в субботу на концерт!

И Фетида теперь буквально разрывалась перед Ганешей надвое. Точнее даже – натрое. Осваивая на своём горьком опыте триалектику природы. Не понимая уже, какая роль для неё дороже: роль Жены; Подруги, способной поделиться с лучшей своей подругой тем, что она имеет, точнее – не имеет пока что из-за беременности; или же всё таки – Любовницы? Понимая, что на эту роль она уже чисто физически не тянет. Ни для него (пробовала, стало тут же больно – за бесцельно прожитые годы), ни тем более – для неё. Которая после монастыря в «куницу» с ней больше так и не соглашалась играть. Заставляя уже откровенно ненавидеть и своего ребёнка и Афродиту, которая постоянно на это материнство Фетиду вдохновляла и подбадривала, говоря ей, что Дионис вот-вот передумает и согласится стать отцом.

Хотя, кто его знает, чем они там, в его отсутствие (при самой сути их телесного существа), себя вдохновляли. Пока он был в рейсе. И тем более – подбадривали? Вплетая эти узоры страсти в свои интриги. Приглашая Пелея вместо Ганимеда в свои игры.

Хотя, Ганеша и теперь любил людей. Даже после того, как во многих из них разочаровался. Любил, но ещё не настолько сильно, как доктор Джекил, чтобы вечерами душить их – за это – в своих объятиях. Наблюдая за проявлениями своего Диониса. Которого тот, точно также отделяя от себя свой рептильный ум, называл не иначе как «мистер Хайд». И по утрам, с ухмылкой, царапал у себя в блокноте жуткие заметки, переросшие затем в его не менее жуткий (жутко понравившийся всем) роман.8

Тем более что Фетида была на сносях. И с ней просто физически делать это было просто жутко неудобно. Ни то что – психологически. Просто, жутко. Переставая уже стоять для него на повестке дня на четвереньках, а тем более вечера – на коленях. Из-за тошноты. Даже не умоляя его простить её. И этим хоть как-то возбудить к себе его интерес. Как исповедника. Заставляя его точно также, как и в начале их отношений, наслаждаться её карамельной исповедью. Невольно превращая и Диониса уже в безвольный знак вопроса. Бессильный разрешить с ней периодически возникающие ситуации, порождавшие тогда скорее массу неудобных – в штанах – вопросов, чем ответы на этот один – иногда неожиданно большой – вопрос!

Торчащий, как восклицательный знак, в конце каждого из предложений Афродиты. Каждое из которых он откровенно читал, между строк, в её сияющих от счастья глазах, как предложение разделить с ней ложе. С ней и только с ней! Вовеки вечные. Сливаясь в одном непрекращающемся экстазе самых трепетных и едва уловимых (Фетидой) касаний, касавшихся их обнаженных навстречу друг другу сердец в порыве страсти. Словно шквал огня и урагана сметающем все их былые обиды и сомнения.

О, предвкушение! Ты мощнее самой сильной страсти, вошедшей в зенит экзистенциальных переживаний. Ударяя в голову сильнее любого солнечного удара и начисто лишая сознания. В основном – мужчину. Тем более, в машине. Ведь для этих целей пришлось бы найти более благодарный, чем Фетида, и наиболее подходящий для этого материал. Как любил называть людей Странник Стругацких9 перед тем, как начинал их резать своим холодным к тому, кто сейчас перед ним лежал, скальпелем и стругать. Стругая и стругая с перерывами на обед и опять стругая у себя в закрытой лаборатории «Хрустальный Лебедь» на их основе маленьких Прогрессоров. Но получая вместо этого каких-то совершенно гадких утят. Перелетавших затем в другие книги данных авторов. В более тёплые края их Полудня. Страсти.