И я ему поведал о том, как несправедливо мы с матерью обошлись с Индри. Он лишь вздохнул и обещал молиться за её душу. Тут в порыве откровения я решил, что наибольший мой грех – прелюбодеяние, о чём поспешил доложить падре.

Вместо искупления преподобный Адриан повелел перечислить соблазнённых жертв, и я начал…

… Через два часа падре красный, вспотевший, взъерошенный, как курица, которую гоняли собаки, выскочил из кабины со словами,

- Довольно, сын мой! Продолжим завтра, ты и так задал мне работы, целую ночь в молитвах проведу!

- А, поможет? – усомнился я, глядя на священника.

- Им, надеюсь, а ты в чём помощи ищешь? – уточнил он, отирая пот со лба.

- Хочу опять полноценным мужиком стать! – чего же ещё? Адриан закатив глаза, указал на дверь,

- Ты свою норму на три жизни отработал, болван! Всю женскую половину посёлка от семнадцати до сорока спасать надо! Молись и кайся!

От этого стало ещё тошнее, никто меня не понимает, никому я не нужен! А вот Индри бы поняла, да она и не смеялась и тайну мою хранила. Это мама подслушала разговор, а так бы не узнала, и никто бы не узнал.

Что ещё оставалось? Цапли Индри не стало. Оказывается, без холодных оценивающих глаз, таинственной то ли полуулыбки, то ли полунасмешки, жизнь становится серой и унылой. Некому больше доказывать, что я - лучший, да и доказательства кончились. Индри своим ударом, не говоря ни слова, всё сказала, показав мне истинную мою цену. И цена эта: ломаный грош в базарный день!

Бывшие подружки и друзья, кто подколками, кто наигранным сочувствием, обрыдли. Мама оказалась совсем не тем человеком, кого можно уважать. И я подумал: "Почему бы не отправиться вслед за сестрицей?" - имея в виду, утопиться. С этой самой мыслью, что мы обязательно должны встретиться на небесах или морском дне, кинулся в воду.

Потому и решил, когда очнулся, что попал в ад, а Индри - мой личный палач. Пускай сама придумает мне наказание, готов искупить. И вину свою перед ней осознаю с ещё большей остротой. Исповедь не помогла. А теперь здесь у меня появился шанс вымолить прощение, чтобы начать всё сначала.

Вот и начал. Только она - никакой не палач и не злится. Спит рядом, такая соблазнительная, такая близкая, что стоит протянуть руку, и убедишься в реальности происходящего.

Огромная майка - размахайка не преграда и ничего не скрывает. Я слегка поворачиваюсь в сторону Индри, передо мной в свете костра в тёмно-синем мраке ночи спит светлая, чистая нимфа. Её никчёмная одёжка задралась снизу, обнажая гладкие бёдра, и сбилась сбоку, так что маленькая упругая грудь с тёмным ореолом и острым соском абсолютно открыта. Если не коснусь - не выживу!

И я осторожно, словно вор-карманник, протягиваю руку. От этого движения рана на спине даёт себя знать острой пронзающей болью. Но между болью и жизнью, я сознательно выбираю жизнь.

Очень тихо, очень осторожно держу ладонь на весу, не касаясь её кожи. От напряжения рука начинает дрожать, приближаю её миллиметр за миллиметром, так аккуратно, что когда, наконец, опускаю, спящая Индри, уже почувствовав заранее её тепло и привыкнув, не реагирует.

А я улетаю или таю, она прохладная и ладная. Гладкая, нежная, мягкая. Ещё бы попробовать на вкус! Особенно сосок, но сейчас хотя бы коснуться пальцем. Эх, жаль, что пальцы не так чувствительны, как губы или язык!

Подползти что ли? И лизнуть. Индри спит крепко, ни о чём не подозревая. Обдумываю недолго, но достаточно и минуты, чтобы это желание стало идеей фикс, которую не выполнить, смерти подобно. Была, не была!

Стараюсь сдвинуться бесшумно, так чтобы моя голова оказалась возле её груди, но подсохшая за день трава подо мной предательски шуршит. Хорошо, что у Индри такой здоровый сон. Раскинулась навзничь, задрав руки за голову, такая манкая, откровенно бесхитростная, такая соблазнительная.