Когда на работу причалила Ирина, первым делом спросил:

– Няня во сколько приедет?

И вот не понравилось кислое выражение лица секретаря с загнанным взглядом.

– Я еле до неё дозвонилась. Сказала – подумает над нашим предложением.

Вот же… Ромашка!

– Плохо, Ирина. Дожимай, и чтобы к двум часам няня была. Ромашка, уточняю.

– Ее Алёной зовут.

– А вот это лучше бы мне не говорила.

– Почему? – опешила секретарша.

– Слишком созвучно с Алёной.

– Э-э-э, так её Алёной и зовут.

– Вот видишь! – меня перекосило. – Теперь понимаешь?

– По-прежнему, не очень.

Закатываю глаза. Да с бывшей слишком созвучное имя, что непонятного? Алёна – Алеся. Тьфу. Не собираясь вдаваться в объяснения, оставил растерянно хлопающую ресницами секретаршу в приемной, вернулся в кабинет и ахнул: сын с довольным видом выламывал моноблок, весело стуча по технике дыроколом. При всём при том ребенок мой стоял на носочках на колесном стуле, и только я об этом с ужасом подумал, как стул принялся отъезжать вместе с моим скрюченным в букву зю ребенком.

Вся жизнь промелькнула перед глазами.

– Миша!!! – ору, кинувшись к рабочему месту, успеваю перехватить ребенка под живот, как нога подворачивается, от сильной кратковременной боли темнеет в глазах, мы летим с ним на пол под грохот упавшего на спинку стула, я в ошалении, а сын довольно смеется и весело лепечет о полях.

О, да, ещё какие поля… На мою голову.

В кармане жужжит телефон, кто там ещё? С кряхтением собираю себя с пола, хватаю уползающего на коленках ребенка и рычу:

– Да? Кто?

Оказалось, Борька Сергеич. И новости откровенно нехорошие. Алеська решилась бодаться до кровищи и наняла не менее хорошего, чем мой, юра, собираясь, как и грозилась, отнять ребенка у меня и ограничить на него права. От той ереси, что напела своему юру бывшая, темнеет в глазах: и что я её бил, морил и её, и ребенка голодом, пропадал ночами у толпы любовниц и вообще павший-пропавший-человек. Мать твою. А я эту стерву ещё и жалел. Кровь в жилах натуральным образом закипает от той ярости, что дерет мне горло и голову. Вылетаю в приемную и всучиваю вздрогнувшей Ирке ребенка.

– Пригляди.

Залетаю обратно к себе и набираю стерву.

– Да-а-а? – мурчание в трубку. Перед глазами уже черные мушки. – Чего надо, Шахов? Созрел вернуть мне моего сына?

– После твоих идиотских выходок – обойдешься. Ты совсем обалдела, ты что наплела такое обо мне?

– Только правду, милый, только правду.

– То есть, это правда, что я тебя бил? Совесть есть?

Про совесть вопрос очень риторический.

– Морально – ещё как. Ты садист, Шахов. Совсем скоро об этом узнает вся Москва. Готовься, дорогой.

И бросает трубку, гляжу на неё ошарашенно и сатанею. Алеська ещё не понимает, куда пытается сунуться.

– Родная, разве не знаешь, что бывает за клевету?

Осталось только доказать. Строчу своему юру.

– Илья Тимурович, – шипит кошкой Ира, натянуто улыбаясь. – Ваш сын изволил покакать.

Здорово, блин.

– Так поменяй памперс.

– Я не нанималась попы детям мыть!!!

– Справедливо. Выпишу премию.

Злобное сопение подобрело.

– Сколько? – робкое.

– Сколько выпишешь себе за моральный ущерб. Ира, я занят.

– Поняла! Вы очень щедры, Илья Тимурович.

– Ты только не наглей.

– Да-да, конечно, – хищное.

– Ромашка когда явится? Мне нужно отъехать.

– Э-э-э, не знаю.

– Так узнай! – забираю у поскучневшей девушки сына. – Давай, двигай.

– А как же памперс?

– Точно, – смотрю на своего пацана и передаю ребенка обратно Ире. – Меняй подгузник, а потом звони. И давай, белкой. Я уезжаю через десять минут.

– А как же обед?

– Пообедаю в городе.

– Я про себя! – возмущенно с приставкой: эгоист чертовый.