Отец тихо посмеивался в бороду, но ничем не мог мне помочь.

– Иди, барин. Продрог ведь… – раздались из баньки причитания старушки.

– Мстислав я, добрая женщина, – зачем-то сказал я.

– Имя твое мне без надобности, волчонок. И свое тебе не скажу.

– Дело хозяйское, – усмехнулся я и, пригнув голову, переступил через высокий порог.

В баньке было тепло и сухо. Пахло сеном и цветочным мылом. А еще молоком и свежим хлебом. Пахло так сильно, что в животе заурчало, а рот наполнился слюной.

Старуха скрипуче рассмеялась, поставила на пол масляную лампу и, пробормотав что-то неразборчивое, ушла.

Я огляделся. Тесный предбанник с узким окошком под самым потолком вел в парную. В печи тихо потрескивали березовые поленья. Не для жара – для тепла. В дальнем углу я заметил две деревянные кадки, в любой из которых легко мог поместиться крупный мужчина.

На широкой лавке стояла накрытая накрахмаленной салфеткой плетеная корзина. Рядом высилась стопка тонких шерстяных одеял и жесткое даже на вид полотенце.

Я скинул пальто, стянул через голову колючий свитер. Закатал длинные рукава сорочки и зачерпнул из кадки пригоршню воды. Умылся и недовольно зафыркал, когда холодные капли попали за воротник. Подхватил полотенце, промокнул грубой тканью лицо и почти рухнул на лавку, вытянув вперед ноги в тяжелых ботинках. Хотя ступни отчаянно ныли, разуваться не хотелось. Кто знает, в чем именно заключается гостеприимство Изборской крепости, но убегать из нее в личине волка, трусливо поджав хвост, мне совершенно не хотелось.

В корзине обнаружился глиняный кувшин парного козьего молока, головка сыра и еще теплый ржаной хлеб. Забыв об осторожности, я вонзил зубы в добычу и даже застонал от удовольствия. Я нормально не ел уже почти двое суток. Так, безвкусные перекусы на редких заправках. А прошлой ночью, недалеко от Торжка, я позволил поохотится волку. Это придало мне сил, но сытым так и не сделало.

Хлеб оказался удивительно душистым, молоко – чересчур прозрачным, а сыр – немного пресным. Изборская крепость, если и не жила впроголодь, но явно испытывала проблемы с продовольствием. Вряд ли дядька Еремей всерьез опасался девчонки-сиротки, скорее просто лишний раз не хотел прикармливать остатки ее стаи.

От незатейливого, но сытного ужина, да и просто от усталости, меня разморило. Я поставил корзину на пол, расстелил на лавке одеяло, второе положил под голову и лег. Глаза слипались, я отчаянно боролся со сном.

И проигрывал.

Природа все-таки взяла свое.

Разбудил меня тихий шорох. И следом в нос ударил запах чужака – удивительно нежный, весенний, совсем не подходящий полуразрушенной крепости на краю земли. И следом пришло любопытство зверя. Я открыл глаза и медленно сел, стараясь не спугнуть незваного гостя.

Точнее, гостью.

Девчонка застыла в дверях.

Босая и простоволосая.

Тонкую фигуру скрывала белая рубаха до пят с обережной вышивкой на подоле. Темные пряди обрамляли бледное лицо, на котором янтарным пламенем горели волчьи глаза.

Я спрятал когти и поднял вверх руки, позвал, добавив голосу силы вожака:

– Ясна…

Девчонка зарычала по-звериному, оскалилась, обнажив клыки, и подалась назад. Но не ушла, только слегка пригнулась, против воли уступая.

Я протянул руку вперед и приказал:

– Подойди.

Она недовольно мотнула головой и попятилась, споткнулась о высокий порог, пошатнулась.

Я подался вперед и перехватил ее за запястье, дернул на себя, заставляя подчиниться. Кожу закололо искрами протеста.

Сильная.

Я позволил зверю вести, и девчонка задрожала. Волчья сила затопила тесное помещение, спертый воздух загудел, в оконцах под низким потолком зазвенели стекла. Ясна отчаянно зарычала, дернулась и поникла, принимая мое право.