Тоня не стала спорить. Просто отвернулась. Пошла в комнату. Села на кровать. И молчала.

Фотографии со стены исчезли на следующий день. Свадебную Люда оторвала сама. Где-то в глубине шкафа осталась только одна – с семейного пикника. На ней Роман держал Тоню на руках, Люда в кадре не улыбалась.Потом и эту фотографию Люда спрятала. Слишком напоминала прошлое.

Смерть для Люды не была болью. Она была неудобством. Бумагой. Пенсией по потере кормильца. Пустой вешалкой.

А для Тони смерть отца стала концом того единственного, кто в этом мире называл её "мышонком" и всегда возвращался домой.

Первый раз Люда вышла «в люди» через две недели после похорон. День был серый, как вата, мокрый, как нестиранное одеяло. Она долго крутилась у зеркала, поправляя волосы, выщипывая брови. Красила губы. Руки дрожали, помада ложилась неровно. Вытерла, провела снова. Красная. Сочная. Смелая.

Потом – лак на ногтях. Яркий, почти вульгарный. Серьги – те самые, что подарил Роман. Она долго смотрела на них в шкатулке, а потом надела.

«Ну и что. Мне что теперь, их выбросить?» – подумала. – «Он бы хотел, чтобы я жила. Я не умерла. Я молода. Мне двадцать семь. Хватит ныть. Плакать – не моё».

Пальто – красное. Каблуки – старые, но звонкие. Она щёлкала ими по асфальту, будто шла не в пыльный подъезд, а на подиум.

Вернулась Люда за полночь. Ключ в замке дребезжал. Открыла – и сразу ударил запах: сигареты, мужской лосьон, алкоголь, что-то дешёвое и сладкое.

На куртке – чужая рукава. На лице – удовлетворённая растерянность. Смех сам собой сорвался с губ, но внутри гудело – как от громкой музыки в пустом зале.

На кухне горела лампочка. Инна не спала. Она не сказала ни слова. Только посмотрела. Долго. Молча. Люда ответила взглядом. В её глазах вызов, но и усталость.

– Всё нормально, мам. Не смотри так. Мне просто надо было… выдохнуть.

Инна ничего не ответила. Только отвернулась.

Утром – в доме впервые громко играло радио. Весёлая песня про лето, солнце, любовь. Словно кто-то включил не ту жизнь. Тоня проснулась от музыки. Села в кроватке. Поджала ноги. Обняла подушку. Смотрела в стену. Ей было страшно.

"Почему мама смеётся?

Почему музыка?

Папа же умер.

А мама смеётся."

С тех пор музыка играла всё чаще. А мама – всё реже бывала дома. Сначала уходила днём. Потом – на ночь. Потом – на два дня. Одежда стала короче. Каблуки – выше. Макияж – ярче.

Тоня перестала задавать вопросы. Она всё понимала.

А Инна просто стала готовить на трёх человек вместо четырёх. Папина тарелка больше не стояла на столе. Мамина – тоже.

Смерть Романа не ударила по Люде, как молния. Она обошла стороной. Как будто Люда не была частью всей этой трагедии. Роман был хорошим. Да. Спокойным, добрым. Он любил её, возился с дочками, носил хлеб и цветы. Но он был… прошлым. А Люда смотрела на себя в зеркало и думала:

«Я живая. Красивая. С пышной грудью, с глазами, в которые смотрят. Мне хочется жить. Хочется, чтобы смотрели, звали, целовали, дарили что-то – пусть даже не серьёзно. Я что – уже старая, списанная? На меня теперь клеймо – вдова? Почему? Я не просила. Он умер. Ну… умер. Жалко, конечно. Но все умирают. А я осталась. С двумя детьми, с матерью, с грязной посудой и тишиной. Да пошли вы все. Я ещё поживу.»

Люда не носила траура. Сначала – потому что не верила. Первые дни она будто была в тумане. Ходила по дому, как гостья. Не плакала. Не говорила о нём. Не целовала фотографии. Просто… ничего. Пусто. А потом – стало всё равно. Тело ничего не чувствовало. Душа – молчала. И Люда поняла: она не чувствует горя.