Они не смотрели в глаза. И не плакали. Говорили коротко, по очереди, словно перекладывая ответственность за слова.

– Роман Петрович… обнаружен… в подворотне.

– Грабёж.

– Удар по голове.

– Не выжил.

Люда не закричала. Не упала. Не разрыдалась. Она просто отступила на шаг назад. Прошла мимо них. На кухню. Села на табурет. Вытащила сигарету. Щёлкнула зажигалкой. Молча.

Пока пламя дрожало – её лицо оставалось спокойным. Слишком спокойным. А потом, в тусклом свете лампочки, выпустив первый клуб дыма, она сказала:

– Ну вот и всё.

Тоня стояла в дверях. Тихая. Низкорослая, в пижаме с медвежатами, с одной сбившейся косичкой. Она слышала. Всё.

– Роман Петрович… обнаружен…

– …в подворотне.

– …не выжил.

Она не закричала. Не бросилась к матери. Не позвала бабушку. Просто попятилась назад. Села на пол, у стены, в коридоре, где было темно и холодно. Обняла куклу. И замолчала.

В голове всё замерло. А потом, как вода, прорвавшая плотину, пришли воспоминания – яркие, простые, тёплые. Всё, что было с папой.

Он катал её на качелях – высоко, почти до облаков. Говорил: «Ты у меня как птица. Только не улетай далеко».

Он покупал сладкую вату на базаре и говорил: «Только маме не скажем, ладно? Иначе скажет, что зубы испортишь».

Он укладывал её спать, накрывая одеялом, целовал в лоб, шептал: «Спи, мышонок. Я тут. Я рядом».

Он обещал, что в пятницу после работы принесёт ей мороженое в рожке, «самое вкусное».

Она выбрала клубничное. Сказала – будет ждать.

Он пообещал.

Он не пришёл.

Он умер.

И всё. Мир стал другим. Без запаха отцовской рубашки. Без сильных рук, которые поднимали её, когда она спотыкалась. Без голоса, который говорил: "Не бойся, папа рядом."Без папы.

Слёзы не текли. Голос не звал. Она просто сидела. Дышала коротко, часто. Куклу прижимала к груди, как будто могла спрятаться за неё от этой страшной новой жизни. И внутри – что-то сломалось. Что-то замолчало. Навсегда.

В день похорон не было солнца. Даже небо не хотело ничего говорить. Мелкий дождь впитывался в землю, как будто сама земля плакала за тех, кто не успел сказать последнее слово.

Толпа – родственники, знакомые, соседи – стояли плотно, в чёрном. Шептались. Кто-то жалел. Кто-то осуждал. Но все смотрели на Люду. А она – не плакала. Стояла, слегка отстранённая, сигарета зажатая в пальцах. На лице – тупая усталость и что-то похожее на нетерпение, как будто хотела, чтобы всё это поскорее закончилось.

Тоня стояла чуть в стороне. В пальто на размер больше, в вязаной шапке, которую связала бабушка. Рядом – никого. Она не держала чью-то руку. Не всхлипывала вслух. Просто стояла, глядя на гроб, в котором лежал её отец. Тот, кто клал её на плечи, когда ноги уставали. Тот, кто обещал мороженое.

Рядом бегала Галя – ей было три, и она не понимала, почему все грустные. Она дергала бабушку за подол, искала глазами маму.

А Тоня молчала. Молча прощалась, как могла. Внутри у неё был ледяной озёрный круг, в который провалилось всё – игры, сладкая вата, запах табака от папиной куртки. Навсегда.

Когда вернулись домой, бабушка сразу пошла в кухню – ставить чай. Люда – переодеваться. Похороны закончились, жизнь продолжалась. Если это можно назвать жизнью.

Через месяц после похорон Люда вытащила чёрный мусорный пакет. Начала собирать вещи Романа. Рубашки, носки, ремень, его любимый свитер. Бросала молча. Тоня вошла тихо. Встала в дверях.

– Мам…

– Что?

– Можно… можно одну рубашку оставить?

– Зачем? – резко.

– Я с ней спать буду. Она пахнет папой.

Люда вздохнула и щёлкнула замком пакета.

– Не глупи. Рубашки – не папа. Это всё барахло. От него толку нет.