Иногда Люда даже говорила Гале: «Ты у меня хоть не такая важная, как старшая. Спокойнее ты. Послушная».

А Тоне: «Всё тебе надо! Всё ты говоришь, ты знаешь! На тебя глянешь – сразу упрёк в глазах».

– Мам, я ничего не говорю, – шептала Тоня.

– Вот и молчи.

Соседи говорили: «Повезло тебе, Люда. Роман – мужик! Домой – цветы, к дочкам – душа».

– Да-да, повезло, – улыбалась Люда.

А внутри – раздражение, вина и что-то похожее на страх. Потому что она не знала, что с этим делать. Она не знала, как быть хорошей матерью. Не знала, как не ревновать к собственному ребёнку.

А Роман…

Он верил. Что Люда справится. Что это просто усталость. Что время расставит всё по местам.

Он ошибался.

Люда так и не научилась любить Тоню. Потому что в ней видела то, что сама не смогла вырастить в себе. Слишком правильная. Слишком сильная. И каждый раз, глядя на неё, Люда словно слышала: «Ты – плохая. А она – нет.»

И поэтому искала изъяны. Давила. Придиралась. Потому что не могла простить дочери того, что та – не стала похожа на мать.

Мать не должна сравнивать себя с дочерью.

Но Люда – именно это и делала. Всю жизнь.

За окном лил дождь – тонкий, вязкий, будто кто-то поливал небо из дырявого ведра. Стук капель по подоконнику был единственным звуком в доме, кроме часов, отмеряющих поздний вечер.

Тоня сидела на подушке у окна. Платье домашнее, застиранное. Волосы растрёпаны. В руках – кукла с оторванной рукой. Гале – три. Она давно спит. А Тоня ждёт.

– Мама, а папа скоро придёт? – спросила она в который раз.

Люда, стоя у плиты, махнула рукой, даже не повернувшись: «Сейчас придёт. Иди поспи».

Но Тоня не ушла. Она чувствовала. Где-то внутри. Маленьким детским нутром, что что-то не так.

Время шло. За окном темнело. Улица пустела. Капли били по стеклу всё чаще, будто сердце мира стучало сильнее, громче. Роман всегда приходил в 19:00. Сейчас почти 22:00.

– Мама, папа точно придёт?

– Перестань. Он, может, зашёл к кому. Или дождь.

– А если он… потерялся?

Люда повернулась – раздражённая, уставшая.

– Да не потерялся он, Господи. Чего ты к стенке прижалась?

– Мне страшно, – прошептала Тоня.

Но мама не обняла. Не села рядом. Не сказала: «Я тоже волнуюсь». Просто отвернулась. Закурила.

Ночь была медленной и долгой, как будто растягивалась нарочно.

Часы на стене щёлкали слишком громко – щёлк, щёлк, словно каждый раз предупреждали: «ещё нет», «ещё рано», «ещё не конец». Занавески дрожали от сквозняка. За окном дождь всё не заканчивался – сыпался с неба без эмоций, как чужое равнодушие.

Тоня заснула на диване, прижав к себе куклу, но дёргалась, вздрагивала, иногда вскрикивала тихо. Галя, малютка, всхлипывала во сне – что-то снилось, но даже сны в ту ночь были тяжёлыми, мутными, как под водой.

А Люда сидела. Курила. Ходила от окна к окну. Заглядывала в телефонную книжку. Закрывала. Открывала. Подносила трубку к уху и опускала обратно. Она не хотела волноваться, но в груди всё равно гудело – как будто кто-то невидимый качал маятник, и с каждой секундой становилось страшнее.

«Может, пошёл выпить. Может, зашёл к кому. Может… Да что угодно может. Мужчина. Он придёт.»

Но не приходил.

И время не шло. Оно стояло, как вода в стакане, который никто не пьёт. Мир замер. Даже дождь за окном перестал казаться настоящим – будто просто фон, декорация к чему-то, что вот-вот случится.

А потом – звонок в дверь. Резкий. Один. Как удар в сердце. Люда не пошла сразу. Посмотрела на часы. 00:47. Подошла. Открыла. На пороге – двое. Один знакомый. Валера, с завода. Лицо серое, как стены подъезда. Второй – в форме. Уставший, промокший, с блокнотом в руках.