– Вставай, – сказал Генри.

Мужчина стонал, шаркал ногами, его трясло. Он пытался говорить, но зубы скрежетали о губу, и получался только сдавленный шёпот. Генри допил остаток коньяка, бросил взгляд на Гарольда.

– Отведи его в «Голубятник».

– Как пожелаете, сэр.

Гарольд вытолкал мужчину наружу, грубо, без сочувствия. У двери шофёр уже открыл заднюю дверь машины. Мужчину ввалили внутрь. Генри подошёл ближе, закурил новую сигарету. Дым обвил лицо. Он смотрел, как дверь захлопывается, как колёса касаются брусчатки. Машина тронулась, фары разрезали туман. Он достал флягу, плеснул в стакан остатки коньяка. Осушил до дна. Глотнул резко, с усилием. Тонкое стекло в руке, немного влаги на пальцах. Потом – ударил стаканом о землю. Он разлетелся с глухим хрустом. Стекло, коньяк, пыль – всё слилось. Он повернулся, чтобы войти обратно в паб. Но замер.

Она стояла у поворота.

Адель.

Она стояла у поворота, прямо под фонарём, который моргал, как старый глаз. Лицо – полутенью, полусветом. Пальто тёмное, волосы чуть распущены, губы не накрашены. Она ничего не говорила. Просто смотрела. Как смотрят на человека, которого ждут во сне – не в жизни. Генри не двинулся. Он не выронил сигарету. Не изменился в лице. Только затянулся. Долго. Медленно. Дым вышел сквозь ноздри, как пар из топки.

– Ты выглядишь… – начала она, но не закончила.

– Живым? – голос был низкий, чуть охрипший. – Это иллюзия.

Она подошла ближе. Медленно. Тишина в переулке стала тяжелее, будто всё в этом городе замерло, дожидаясь этой сцены. Он не сдвинулся. Она остановилась в шаге.

– Почему ты не отвечал?

Он посмотрел на неё. Точно. Прямо. Как нож в мягкое.

– Потому что не было слов.

– Но ты был.

– Был. Но не там, где ты писала.

Она хотела что- то сказать, но губы дрогнули, и она просто сжала кулаки.

– Я искала тебя, – голос дрогнул. – Я говорила с Томасом. Он…

– Он не должен был.

– Ты не один. Ты никогда не был один. Но ты выбрал быть мёртвым, пока жив.

Он опустил взгляд. Достал сигарету. Щелчок зажигалки. Он курил так, будто курит не табак, а время, которое нельзя вернуть.

– Не подходи ближе, – сказал он, глядя в сторону.

– Почему?

– Потому что, если ты прикоснёшься – я вспомню, что я живой.

Она сделала шаг. Всё- таки. Медленно, почти невидимо. Он не отступил. Только сжал зубы.

– Я тебя помню другим, – сказала она. – Тихим, но тёплым. Сухим, но живым. Сейчас ты холодный.

– Я стал собой.

– Нет. Ты стал тем, что от тебя хотели. А ты был другим, когда был со мной.

Молчание. Он выкинул сигарету. Наступил на неё. В его лице не было ничего – и в этом «ничего» была боль.

– Уходи, Адель.

– Нет.

– Уходи. Пока не поздно.

– Уже поздно, Генри.

Он поднял глаза. В первый раз за всё это время – как будто пустота внутри его треснула. Он сделал шаг. Приблизился. Коснулся её запястья.

– Ты всё ещё теплее, чем я помню.

– А ты всё ещё знаешь, как держать боль в пальцах.

Он не сказал ни слова. Просто поцеловал её. Грубо, резко, как будто вырывал что- то из себя. Она не оттолкнула. Не дрогнула. Только прижалась ближе. Этот поцелуй не был про любовь. Он был про выживание. Когда он отстранился, она шепнула:

– Не смей снова исчезнуть.

Он посмотрел на неё. В его глазах не было обещаний. Только страх, от того, что он уже не может быть с ней – и ещё больше страх, что не сможет без неё.

– Я не даю обещаний. Ни себе, ни тебе.

– Тогда просто молчи. Но останься.

Они стояли молча. Воздух вокруг казался неподвижным, как старая фотография. Фонарь над ними моргал, и каждый всполох света вырезал из её лица новое выражение: то решимость, то обида, то тихую, почти детскую нежность. Он не дотрагивался больше. Не говорил. Просто смотрел на неё, будто запоминал, как человек запоминает то, что боится потерять второй раз. Адель поправила шарф. Не торопливо. Как будто всё происходящее – не буря, а утро. Он выдохнул. Не закурил. Достал сигарету, посмотрел на неё и убрал обратно.