– Уильям, – сухо, в сторону двери. Голос был ровный, без капли усталости. Через мгновение дверь приоткрылась. Прислуга уже ждала за ней.

– Да, мэм?

– Мой костюм. Пальто. Рубашка. Всё как обычно. Погладить. Пальто – щёткой. Через двадцать минут. И приготовьте мне ванну. Не кипяток.

– Разумеется, мэм.

Он поклонился и исчез. Дверь снова закрылась. Она стояла, докуривая, в полном молчании. Лишь шелест пепла в пепельнице говорил, что время ещё движется. Ванная была почти готова. Пар уже сочился из- под приоткрытой двери. Она вошла – медленно, как в чужую территорию. Кафель был тёплым. Воздух пах солью, лавандой и чем- то терпким – маслом, которое добавили по привычке. Вода – чуть мутная, как будто память о чьих- то прикосновениях уже жила в ней. Она сняла сорочку, аккуратно сложила на край банкетки. Не смотрела в зеркало. Оно не было ей нужно. Села в воду. Медленно. Вода сомкнулась над коленями, коснулась груди, охватила плечи. Вздох – только один. Потом – тишина. Она лежала, запрокинув голову, смотрела в потолок. Не человек. Фигура. Механизм, который включается только на деле.

– Мэм? – голос за дверью, с лёгким стуком. – Всё готово. Можно войти?

– Войдите.

Он зашёл, не глядя в её сторону. Повесил костюм на крючок, разложил рубашку, аккуратно положил платок и перчатки рядом. Щётка для обуви – рядом. Туфли – вычищены до блеска. Он вышел. Она вышла из ванной спустя пару минут, обернувшись в полотенце. Волосы – влажные, стекающие по лопаткам, как струи ночи. Комната была наполнена полумраком: свет проникал сквозь шторы, но не освещал, а рассыпался, будто боялся ослепить то, что должно остаться скрытым. Она подошла к трюмо. Села. Медленно. Как в театр. Перед ней – всё, что нужно. Маленькие баночки, кисти, флаконы, зеркало, в которое нельзя заглядывать просто так. В него смотрят, когда собираются стать кем- то другим. Сначала – тон. Бледный. Почти меловой. Кожа стала фарфором. Без румянца. Без жизни. Как будто дышать – необязательная роскошь. Затем – чёрная подводка. Тонкая линия вдоль ресниц, вытянутая к виску. Не стрелка – лезвие. Взгляд стал точным, выверенным. Серые тени – лёгкие, как пепел. Они не блистали. Они лежали, как тень прошлого. Затем – губы. Тёмно- винная помада. Цвет засохшей крови. Цвет запретного желания. Цвет, который не говорит «целуй», а говорит: «не смей». Она долго смотрела на своё отражение. Не влюблённо. Не с осуждением. Просто – смотрела. Как на решение. Как на факт. Как на имя, вырезанное на табличке у двери, в которую никто не входит дважды. После этого – одежда. Белая рубашка, гладкая, как нож. Чёрный жилет, подчёркивающий грудную клетку, где давно не живёт тревога. Брюки – прямые, строгие. Каждое движение в них – как шаг в шахматной партии, где все фигуры уже мертвы. Перчатки – чёрные, кожа – тонкая, мягкая, как вторая кожа. Пальто – строгое, графитовое, с высоким воротником, словно забрало. Волосы – собраны в пучок. Ни одной пряди – всё под контролем. Она подошла к двери. Остановилась. На выходе – графин с коньяком. Она прошла мимо. Даже не взглянула. Сегодня – не нужно. У входа её ждала машина. Телохранитель – тот же, всё так же без имени, в тёмном пальто и с лицом, которое не задаёт вопросов.