Попросил Цесаревича попрощаться за него с гвардией, со всей армией и особенно с защитниками Севастополя. «Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где мне это не удавалось, это случалось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня».

Над Петербургом занималась заря; тот день оказался для февраля на редкость солнечным и тихим. Во дворце же царила напряженная и безрадостная атмосфера. Все находились в состоянии оцепенения.

Сюда, в этот последний уголок, где угасал Повелитель величайшей Империи, были устремлены мысли и взоры множества людей со всего света: новость о смертельной болезни Русского Царя утром 18 февраля с быстротой молнии облетела европейские столицы. Телеграмма в Берлин пришла еще затемно, а оттуда весть быстро достигла Вены, Парижа, Лондона.

Кто-то понимал, но большинство тогда лишь чувствовало, что в Петербурге совершается великий исторический перелом, что происходит встреча настоящего и будущего. Каким оно будет, это будущее? Ответа не было, но ясно было одно: оно станет другим.

Император не боролся за продление земного существования, он готовился к встрече с Всевышним. Мандту задал два последних вопроса: «Потеряю ли я сознание?» Лейб-медик стал уверять, что, как он надеется, этого не произойдет. Второй вопрос «Когда все это кончится?» остался без ответа, да он уже и не требовался.

Государь оставался в твердом сознании почти до самого конца, его глаза то открывались, то закрывались, но взгляд был осознанный, но вместе с тем уже какой-то потусторонний. Находившиеся рядом замечали, что время от времени его губы шевелились; было видно, что он произносит молитвы. Когда духовник стал читать Отходную, Император внимательно слушал и все время крестился. После того Бажанов благословил его, осенив крестом, Император поцеловал у него крест и произнес: «Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно».

Александра Федоровна, как и Цесаревич, все последние часы была рядом. Держа ее за руку, Николай Павлович произнес ей последние благодарственные слова: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем, с той минуты, когда я впервые увидел тебя, и до моего последнего часа». И он тоже всегда был для нее ангелом-хранителем, и когда его «последний час» истек, Императрица закрыла глаза своему бесценному супругу.

Александра Федоровна проявила удивительное присутствием духа и изумительную стойкость. Придворные были поражены ее самообладанием. Еще недавно она представлялась такой хрупкой, слабой, болезненной и беззащитной; теперь же, в минуты тяжелейших испытаний, она – только воля и сила. Она должна была успокаивать детей, которые плакали навзрыд за дверями спальни отца. Особенно в тяжелом, почти истерическом состоянии находилась тридцатипятилетняя дочь Мария (1819–1876).

Мать считала такое проявление безудержных чувств недопустимым и сказала ей то, что подействовало отрезвляюще на Марию Николаевну: «Не плачь, напротив, надо благодарить Бога за то, что Он избавит Государя от предстоящих ему испытаний и горя. Это ли не доказательство, что Господь любит твоего отца!»

С каждой минутой положение Императора становилось все хуже и хуже, дыхание затихало, становилось прерывистым, пульс понижался. Около одиннадцати часов Император впал в забытье. Перед самым уходом он вдруг открыл глаза, его взор прояснился, он сжал руку Цесаревича и произнес, как заклинание: «Держи всё, держи всё». Что ему открылось, там высоко, на границе двух миров – мира людей и Царствия Небесного, – навсегда осталось тайной.