В дом Коженковых вошло щемящее доброе чувство – Элла рассказывала дочери историю о своей дружбе с жирафом Жюлем:

– Когда я была маленькой, как ты, то… эээ… болела. Мои ножки и ручки часто меня не слушались, как будто забывали, что должны делать.

– Почему? Ты стукнулась? – сочувственно спросила Вероничка.

– Я такая родилась! Порой ножки начинали двигаться так быстро, что я падала, а иногда, наоборот, не могли даже сделать один шаг, как будто застряли. Потому что мои мышцы были немного слабые, они не могли работать так, как у других детей.

– Ой, это было больно? Ну, когда ножки и ручки не слушались?

– Скорее обидно. Это как… хм… если бы ты пыталась поднять игрушку, совсем маленькую, но та казалась слишком тяжёлой… или представь, что ты рисуешь, но вместо карандаша в руках у тебя пружинка. Мне было трудно держать мелкие предметы. Особенно горько становилось, когда я видела, как другие дети бегали, прыгали, играли. А ещё я часто… эм… странно улыбалась. Не специально. Лицо меня не слушалось, как мои ручки и ножки. Одна злая воспитательница в детском саду называла меня Джокером, – Элла поморщилась.

Неприятные воспоминания. Она никогда не забудет, как та воспитательница схватила её и стала трясти, словно грушу:

– Почему ты надо мной смеёшься? Я что, клоун? Прекрати! Хватит улыбаться, я сказала!

Элле было невыносимо обидно. Её захлестнули эмоции, и потому она просто не могла объяснить, что не специально «смеётся» над этой приблажной.

– А кто это такой – Джокер?

– Герой фильма. Он был очень популярным много лет назад, когда я была в твоём возрасте. Этот Джокер улыбался, но не потому, что ему было весело, а само так получалось, когда он расстраивался или нервничал.

– А-а, я тоже так делала! Когда подвернула шею на карусели… Все ребята стали надо мной смеяться. Я – вместе с ними, хотя мне было больно и обидно! Не хотелось, чтобы все это видели!

– Что?! Когда ты шею подвернула?! – взволновалась Элла.

– Мама! Всё уже обратно… разгладилось.

– А почему я ничего не знаю? Это не шутки, Вероника Павловна!

Девочка напряглась. По имени-отчеству родители её называли тогда, когда были ну очень сердиты.

– Потому что я улыбалась, говорю же. Шелли ничего не поняла. Она, оказывается, не отличает, когда я правда радостная, а когда притворяюсь. Ещё один повод её поменять на новую!.. Если бы Шелли увидела, что я подвернула шею, тебе бы наябедничала. Уж нет! Вы бы потом меня сто лет не пускали кататься в парке! Мам, ну всё! Правда!

– Вероника Павловна, пообещай, что не будешь скрывать от меня такие вещи! Если ты поранишься, ударишься – обязательно говори мне или Шелли!

– Обещаю, мамочка! – Вероничка патетически прижала руку к сердцу. – Рассказывай дальше про жирафчика!..

– Я была не такой, как другие дети, потому меня часто пытались обидеть, обозвать, даже стукнуть. Со мной не хотели играть некоторые ребята. Потом я уже и сама к ним не подходила…

– Вот козлы! – с чувством произнесла дочь и тут же прикрыла рот ладошкой.

Мама только снисходительно улыбнулась:

– Просто родители не учили их, что нельзя обижать тех, кто выглядит не так, как ты. Человек не виноват в том, что он родился… нездоровым или некрасивым. Это не делает его плохим и не значит, что у него нет души! Он не заслуживает гадких слов в свой адрес!

У Эллы, тогда ещё Тюриной, была лёгкая форма детского церебрального паралича (ДЦП) и неврологические нарушения. Этим и объяснялись проблемы с лицевыми мышцами, гримасы…

Двадцать первый век неуклонно приближался  к своей четверти, а у некоторых людей в голове всё ещё шумел дремучий лес стереотипов. Иногда оттуда выглядывали злые волки-оборотни осуждения.