Я захлопнул книгу, оставил её на диване и ушёл домой, где вдоль пустых стен стояли коробки и ящики…

Рано утром из Квартала отправился автобус до станции Валдай, в нём, кроме нас четверых, ехали ещё какие-то отпускники.

Когда автобус катился вниз по дороге из бетонных плит, мама вдруг спросила меня: с кем нам лучше жить дальше – с папой или с дядей, имя которого я совершенно не помню?

Я сказал: «мама! не надо нам никого! я работать пойду, буду тебе помогать»,– но она промолчала.

Это были не просто слова – я верил в то, что говорю, но мама знала трудовое законодательство лучше меня лучше меня.

Когда спуск кончился то, на повороте к насосной и КПП, автобус остановился и в него зашёл дядя, про которого спрашивала мама.

Он подошёл к ней, взял её за руку и что-то говорил.

Я отвернулся и стал смотреть в окно.

Потом он вышел, автобус захлопнул двери и поехал дальше.

Мы подъехали к белым воротам КПП, часовые проверили нас и отпускников и открыли ворота, чтобы выпустить автобус за Зону.

За стеклом окна проплыли белые трубы створки ворот и черноволосый солдат схватившийся рукой за одну из них; мне было совершенно ясно, что уже никогда сюда не вернусь, просто в тот миг пока ещё не знал, что это так я покидаю детство…

~ ~ ~

_{>~ ~ ~} отрочество

( …и на этом, пожалуй, хватит уже.

Пора выкатывать картошку из золы пока она насквозь там не прогорела.

В углях, может, и есть свои килокалории, но вкус не совсем тот.

Да и порядком уж стемнело, а я не хочу переедать на ночь глядя.

Как там в предписаниях арабских диетологов: «ужин – отдай врагу»?

И рад бы был, да только вот насчёт врагов туговато – откуда мне их взять-то, ежели нас готовили жить в обществе, где «человек человеку – друг, товарищ и брат»?

А по-правде сказать, порою тянет-таки поделиться лапшой когда-то нá уши тебе навешанной, вот потому-то я один раз  начал было заливать твоей старшей сестре, Леночке, что люди от природы добры поголовно, просто  не все ещё из них это осознали.

И надо же, чтоб именно в тот вечер по телевизору показали пьесу Шекспира «Ричард III», так он её зачаровал – в натуре! – Леночка и глаз не отводила, как эти люди добрые друг друга топчут там, душат, в клочья рвут, а на следующее утро даже и повтор пересмотрела.

А куда мне против Шекспира рыпаться? Классика, она ж, всё-таки, сила.

С тех самых пор, с проповедями я уже не высовываюсь, а с телевизором установил вооружённый нейтралитет…

Это всё к тому, что если б даже и завёлся у меня, допустим, враг, то я б ему последнюю рубаху отдал, но только не ужин – а фиг вот тебе, вражина! – ни, уж тем более, картошку на костре печёную.

Ведь это ж невозможно передать до чего она шедевр кулинарии, а как разломишь её обуглившуюся корочку да сыпнёшь чуток соли на сердцевину исходящую горячим паром – тут уж никакие кулебяки с бефами струганными и омарами под шерифами не идут ни в какое сравнение.

Да, пущай энти все финтифлюшки остаются заумным гурманам, а мы люди тёмные, деревенщина – нам абы грóши да харчи хорóши.

И будь я малость помоложе, а не негром преклонных годов, придавленным бытовухой в ходе борьбы за существование, то – ей-же-ей! – оду б ей сложил – картошке на костре печёной…

Недаром в самом пронзительном эпизоде у Юлиана Семёнова, его Штирлиц, обряженный в парадную форму фашиста, печёт картошку в камине своей берлинской квартиры, на день Советской армии и флота.

Хотя, с полным уважением к кулинарному патриотизму его персонажа, фигня всё это.

Чтобы прочувствовать вкус печёной картошки нужно сидеть на земле, под открытым небом, с таким вот вечером вокруг…)

В Конотопе баба Катя всех нас перецеловала и расплакалась.