Во дворе и впрямь не оказалось ни души.

Отворачивая лицо от секущих вихрей снежной крупы, я обогнул дом и пересёк дорогу к полю рядом с забором заколоченной мусорки.

Конечно, и тут никого, ведь себя-то я не мог увидеть, а видел только, что весь мир стал совсем тёмно-серым, исполосованным метелью колючего снега.

Стало одиноко и захотелось домой.

Вот только мама скажет: «я же говорила!», а младшие начнут подсмеиваться…

Но тут на дальнем краю поля, где когда-то играли в волейбол, а потом в городки, раздался голос голос из репродуктора на неразличимом в такую непогоду столбе.

– Дорогие ребята! Сегодня мы разучим песню про весёлого барабанщика. Сначала прослушайте её.

И дружный хор ребячьих голосов запел про ясное утро и кленовые палочки, которые берёт в руки весёлый барабанщик.

Песня закончилась и диктор начал диктовать слова, чтобы слушатели их записывали:

– Встань, по-рань-ше, встань, по-рань-ше, встань, по-рань-ше, толь-ко, ут-ро, за-ма-я-чит, у, во-рот…

И я уже был не один в этом взбураненном мире, где я бродил по сугробам пустого поля, но снег не мог попасть ко мне в валенки – их плотно облегали тёплые штаны.

Диктор закончил диктовать первый куплет и дал прослушать его снова; потом он диктовал второй, тоже с последующим исполнением, и третий.

– А теперь прослушайте всю песню, пожалуйста.

И нас стало много: барабанщик, дети со звонкими голосами, и даже вьюга стала одной из нас и бродила со мной по полю, только я проваливался валенками в зыбучий снег под коркой наста, а она плясала поверх него своей колючей крупой.

Когда я вернулся домой, мама спросила:

– Ну, что? Видел кого-нибудь?

Я сказал, что нет, но никто не смеялся…

Одиночная прогулка в большой компании, под диктовку Весёлого Барабанщика, уложила меня в постель с температурой.

Все ушли на работу и в школу, а мне нельзя выходить, даже чтоб отнести книги на обмен в Библиотеке Части, пришлось взять из домашней ту, что давно манила своим названием, но отпугивала толщиной – «Война и Мир» Толстого, в четырёх пузатых томах.

Первая глава меня сперва напугала сплошными страницами французского текста, но когда углядел, что под ним, в примечаниях, шёл перевод – отлегло.

Так что свою болезнь я и не заметил: наскоро проглатывал лекарства и возвращался к Пьеру, Андрею, Пете, Наташе, иногда забывая вынуть градусник из подмышки.

Я прочитал все тома с эпилогом и только заключительную часть с рассуждениями про предопределения никак не мог одолеть: нескончаемо длинные предложения стояли отвесной стеной – вскарабкиваясь на чуть-чуть, я тут же соскальзывал обратно к её подножию; неприступная стена простиралась в обе стороны и я уже не помнил как добирался сюда, пришлось закрыть не дочитав.

( … пару лет назад я вновь перечитал эти тома уже от корки до корки и сказал: если человек может писать так, как Толстой в заключительной части «Войны и Мира», то зачем понадобилась вся та беллетристика, включая эпилог?

Не исключаю, что я отчасти выпендривался, но только отчасти…)

А пока я валялся на раскладушке посреди поля Аустерлица, жизнь не стояла на месте – брат и сестра приносили новости, что мусорку снесли и поставили там раздевалку, в которой выдают коньки.

И каток устроили тут же, между раздевалкой и Бугорком, на поле, которое осенью разравнивал одинокий бульдозер: приехала пожарная машина, с неё сбросила на землю шланги, из которых натекла вода, и – получился каток.

Теперь можно приходить, брать в раздевалке коньки, или с собой приносить и – кататься!

Я не хотел отставать от жизни и поскорее поправился.

Однако – опоздал.

В раздевалке коньков уже не выдавали и надо приносить свои, но лавки остались: можно сесть и переобуться в те, что принёс, а под лавками ящички – оставлять свои валенки пока катаешься.