Пальто и ботинки нужно было снимать на первом этаже, где их дожидался мой шкафчик с картинкой двух вишенок на узкой высокой дверце и, уже в тапочках, подыматься по лестнице на второй, в комнату своей группы.

Моя детсадовская жизнь складывалась из самых разных чувств и ощущений.

Победное ликование, когда в конце дня уже пришли забирать меня из садика и, с подачи мамы, я вдруг обнаружил, что сам, оказывается, умею завязывать на бантик шнурки своих ботинков.

Горечь поражения в то утро, когда эти гадские шнурки оказались стянутыми в тугие мокрые узлы и маме пришлось распутывать их, опаздывая на работу…

В детсадике ничего не можешь знать наперёд – когда что будет.

Там иногда вставляют в нос поблескивающую трубку на тонком резиновом шланге и пшикают через неё противный порошок, или заставляют разом выпить целую столовую ложку противного рыбьего жира.

– А ну-ка, давай! Знаешь как полезно?!

Самое жуткое, когда объявят, что сегодня всем делают укол.

Дети выстраиваются в шеренгу и по одному подходят к столу с железной коробочкой, откуда медсестра достаёт сменные иглы своего шприца.

Чем ближе к ней, тем сильнее стискивает страх и ты завидуешь счастливчикам, для которых укол уже позади и они отходят от стола, прижимая кусочек ваты на предплечьи, положенный медсестрой поверх укола.

Хорошо, что сегодня не «под лопатку», дети в шеренге шепчутся, что это самый страшный из всех уколов…

Зато по субботам на обед дают полстакана сметаны посыпанной сахарным песком, и не говорят ложиться по кроваткам на «тихий час», а вместо этого в столовой плотно завешивают окна одеялами, чтобы стало темно, и на белой стене показывают диафильмы – плёнки сменяющихся кадров с белыми надписями внизу.

Воспитательница медленно прочитывает строчки надписи, а потом спрашивает все ли всё рассмотрели в картинке, чтобы прокрутить плёнку на следующий кадр, где матрос Железняк захватит белогвардейский бронепоезд, или ржавый гвоздь выйдет совсем новеньким из сталеплавильной печи – смотря какой фильм заряжен в проектор.

Мне трепетно нравились эти субботние сеансы: затемнённая комната, лучики света из узких прорезей в стенке проектора, голос вещающий из мрака – превращали их в некое таинство…

Пожалуй, садик мне больше нравился, чем наоборот, хотя порою там я напарывался на скрытые рифы.

Однажды дома, папа починил будильник и, возвращая его маме, весело сказал: «Готово – с тебя бутылка!»

Эти слова почему-то привели меня в восторг и я похвастался ими перед согруппниками в детсаде, а в конце дня воспитательница доложила об этом маме, когда она пришла меня забирать.

По дороге домой мама меня стыдила и объясняла, что нельзя совсем уж всем делиться вне дома, а вдруг они подумают, что мой папа – алкоголик. Разве это хорошо?

Как я себя в тот миг ненавидел!.

И именно в садике я впервые в жизни полюбил, но не открылся своей возлюбленной, потому что с горечью и грустью сознавал безнадёжность этой любви – неодолимая, как бездонная пропасть, разница возраста отделяла меня от черноволосой смуглянки с яркими вишенками глаз.

Она была на два года младше…

И какими недосягаемо взрослыми казались мне бывшие воспитанницы садика, которые после первого школьного дня в их первом классе посетили детсад с визитом.

Очень важные и чинные, в своих белых праздничных фартучках, они так сдержанно и даже свысока отвечали на расспросы воспитательницы нашей средней группы…

А работницы детского сада ходили в белых халатах каждый день, хотя не все.

Однажды одна из них усадила меня рядом с собой на скамейку, чтоб утешить от очередного, уже не помню какого, горя – царапины на коленке, или свежей шишки на лбу – но вот что звали её Зиной, это наверняка.