Ласковая ладонь поглаживала мою голову и я, забыв плакать, прижался щекой и виском к её левой груди, зажмурил глаза от яркого тёплого солнца и слушал глухие толчки сердца под зелёным платьем с запахом лета, пока от здания не раздался крик:

– Зинаида!.

А дома у нас жила бабушка приехавшая из Рязани, потому что мама пошла работать, а кому-то же надо держать Саньку с Натаней.

Баба Марфа носила ситцевую блузу поверх тёмной прямой юбки до пола, и белый платок с голубыми крапинками, что покрывал всю её голову, кроме лица, и длинными уголками свисал из слабого узла под круглым подбородком.

У мамы работа в три смены – она дежурит на насосной станции; папа работает столько же смен на дизельной. Я не знаю где эта дизельная станция, но догадываюсь, что в лесу, потому что иногда с работы папа приносит хлеб от зайчика, завёрнутый в газету.

– Иду я домой, и смотрю – под деревом зайчик, вот, говорит, отнеси это Серёжке и Сашке с Наташкой.

Хлеб от зайчика вкуснее, чем тот, который мама нарезает к обеду…

Иногда смены родителей не совпадают: кто-то дома, кто-то работает.

Один раз папа привёл меня на мамину работу – приземистое кирпичное здание с зелёной дверью, за которой, прямо напротив входа, маленькая комната, а в ней, под высоким маленьким окошком, стоит стол с дверцами и два стула; но если в комнатку не заходить, а свернуть налево, то окунаешься в гудящий шум и гул полутёмного зала, где тоже есть стол, а за ним сидит мама, которая нас не ждала и удивилась.

Она показала мне журнал, куда ей надо записывать время и цифры с круглых манометров, к которым проложены дорожки из железных листов с перилами, потому что под ними тёмная вода и её всё время качают насосы – это от них такой жуткий шум.

Из шумного зала, где говорить приходилось криком, мы вернулись в комнатку у входа, но я уже знал кто это гудит за стеной. Мама дала мне карандаш и достала из ящика в столе другой журнал для записей, но только ненужный и в нём можно рисовать всякие каляки-маляки.

Я нарисовал дом и показал маме, потом хотел добавить солнце, но она мне сказала пойти поиграть во дворе.

Мне не хотелось идти во двор, но папа сказал, раз так, если я маму не слушаюсь, он больше совсем никогда меня не приведёт к ней на работу, и я вышел.

Двор оказался просто куском дороги из мелких камешков заросших травой – от ворот к дощатому сараю, а позади здания насосной станции подымался откос, крутой как стена, и весь в крапиве.

Я вернулся обратно к зелёной двери, от которой коротенькая дорожка вела к маленькому белому домику без единого окна, с висячим замком на железной двери. Как тут играть-то?

Оставались ещё два округлых бугра по обе стороны от домика и намного выше, чем он.

Хватаясь за пучки длинной травы, я взобрался на правый.

Отсюда видно было крышу домика и крышу насосной, а в другой стороне – за забором и за полосой кустарника – виднелась шустрая речка, но меня наверняка накажут, если выйду за ворота.

Для гулянья оставался лишь бугор напротив – с тонким деревцем на макушке.

Я спустился к домику, обогнул его сзади и вскарабкался на оставшийся бугор.

Отсюда всё оказалось таким же самым, просто тут ещё можно было потрогать деревце.

Вспотевший от жары, я прилёг под ним, но через минуту, или две, меня что-то ужалило в ногу, потом в другую.

Я заворочался, заглянул через плечо за спину – по ногам, пониже шортиков из жёлтого вельвета, суетились рыжие муравьи. Я смёл их как смог, но жгучая, нестерпимая боль всё прибывала.

Мама выскочила на мой рёв из-за зелёной двери и папа тоже, он взбежал к деревцу и отнёс меня вниз на руках.