Но она знала, что это ложь. Что-то происходило с ней, что-то непонятное и пугающее. Она теряла не только память, она теряла себя, свою индивидуальность, свою красоту, которая всегда была для нее броней и оружием. И это ощущение потери, это погружение в какую-то серую, безликую пустоту было гораздо страшнее любых экзаменов или ссор с родителями. Это было как медленное, неотвратимое стирание личности, и она не знала, как это остановить.

2.

Максим Гнездов вернулся в редакцию после разговора с хозяйкой пропавшего кота Персика, пожилой и немного взбалмошной женщиной по имени Алевтина Игнатьевна. Ее рассказ был пугающе похож на историю Семена Аркадьевича: кот стал вялым, апатичным за пару дней до исчезновения, а сама Алевтина Игнатьевна жаловалась на «туман в голове» и какую-то необъяснимую тоску. И, конечно, на объявлении, которое она принесла в редакцию, тоже был тот самый кривой, жуткий рисунок кота, который, по ее словам, она «нашла уже наклеенным на свой подъезд, кто-то, видать, тоже искал, или просто пошутил так зло».

Два случая, два идентичных рисунка, два рассказа о странной апатии. Это уже не могло быть совпадением. Максим чувствовал, что нащупал что-то, какую-то ниточку, которая могла привести к чему-то большему, чем просто истории о пропавших питомцах.

Он сел за свой старый компьютер и, наплевав на асфальт и прочие «важные» задания Пал Палыча, начал писать. Он не стал вдаваться в мистику или свои предчувствия, он просто изложил факты: два случая пропажи животных, странные рисунки, найденные рядом с объявлениями, показания владельцев об апатии. Он добавил пару строк о недавнем случае с «неправильной» вывеской на кофейне «Арабика», которую видел один из горожан (не упоминая имени Глеба, конечно), и о других мелких «городских аномалиях», о которых ему иногда сообщали читатели – то фонарь на улице мигает как-то странно, то часы на городской башне вдруг начинают идти в обратную сторону на пару минут. Он назвал заметку «Тени Зареченска: случайность или закономерность?» и постарался придать ей максимально нейтральный, почти научный тон.

Когда он показал заметку Пал Палычу, тот долго хмурился, водил пальцем по строчкам, потом снял очки и посмотрел на Максима так, как смотрят на человека, предлагающего купить вечный двигатель.

– Гнездов, ты чего, белены объелся? – прохрипел он. – Какие тени? Какие аномалии? Пропали кот и собака, ну, бывает. Рисунки какие-то… Мало ли хулиганов по городу шастает. А ты тут целую теорию заговора развел. Мне что, это в газету ставить? Нас же на смех поднимут!

– Пал Палыч, но ведь это факты! – попытался возразить Максим. – Два одинаковых рисунка, странное поведение животных и их хозяев… Может, это какая-то секта? Или новый вид мошенничества?

– Секта похитителей кошек и собак? – Пал Палыч хмыкнул. – Гнездов, ты бы лучше про асфальт написал. Вот это – реальная проблема, волнующая наших читателей. А не твои… фантомы.

Но Максим был настойчив. Он уговаривал, убеждал, ссылался на свободу слова и долг журналиста освещать все стороны жизни города, даже самые странные. В конце концов, Пал Палыч, махнув рукой, сдался.

– Ладно, черт с тобой, – проворчал он. – Ставь свою… ахинею. Только в самый конец номера, мелким шрифтом, в рубрику «Курьезы». И если после этого на нас обрушится шквал критики от здравомыслящих граждан, пеняй на себя.

Заметка вышла. Маленькая, затерявшаяся среди рекламы и объявлений о продаже подержанных холодильников. Но она вышла. Когда Максим пришел в редакцию на следующий день, его встретили дружным смехом. Верка из отдела рекламы нарисовала на доске объявлений кривого кота и подписала: «Осторожно, тени Гнездова!» Даже тихий и вечно сонный корректор Петрович хихикал себе в усы, читая его заметку.