Участковый посмотрел на часы.

– Я понимаю ваши опасения, Антонина Павловна. Но у нас нет никаких оснований… ну, вы понимаете. Мальчик ничего противозаконного не совершил. Если он вам кажется странным, может, стоит поговорить с его родителями? Со школьным психологом?

– Родители… – Антонина Павловна махнула рукой. – Мать там сама запуганная, только запрещать умеет. А психолог… что он поймет? Это не психология, Михалыч. Это что-то другое. Что-то старое и недоброе, что снова проснулось в нашем городе. И этот мальчик… он или жертва, или проводник. Я не знаю. Но я чувствую, что добром это не кончится.

Михалыч встал, давая понять, что аудиенция окончена.

– Хорошо, Антонина Павловна. Я принял к сведению. Если будут какие-то конкретные факты, правонарушения – обращайтесь. А пока… постарайтесь не накручивать себя. И поменьше читайте на ночь страшных историй.

Он проводил ее до двери, его лицо выражало смесь сочувствия и легкого раздражения. Антонина Павловна вышла на улицу, чувствуя себя еще более встревоженной. Он ей не поверил. Никто ей не поверит. А тем временем тени над Зареченском, как ей казалось, сгущались все сильнее. И она не знала, как остановить то, что уже началось.

10.

Поздним вечером, когда Зареченск уже почти полностью погрузился в сон, а в квартире Прилукиных царила напряженная тишина после очередного скандала с матерью, Стас сидел у окна в своей комнате. Он не рисовал. Руки не слушались, мысли путались, а перед глазами все еще стояло искаженное гневом лицо матери и разбросанные по полу листы с его «мерзостью». Он смотрел на стену дома напротив – глухую, кирпичную, освещенную тусклым светом уличного фонаря. Иногда по ней пробегали тени от веток старого тополя, росшего во дворе, создавая причудливые, мимолетные узоры.

И вдруг он увидел ее.

Сначала это была просто тень, чуть более плотная, чем другие, чуть более определенной формы. Но потом она начала меняться, вытягиваться, обретать знакомые, кошмарные очертания. Это была она – его карикатура на Оксану. Та самая, которую он с яростью нацарапал несколько дней назад. Огромная, уродливая голова со змеями-волосами, хищный оскал, раздутое тело. Тень была нечеткой, размытой по краям, как будто нарисованная акварелью на мокрой бумаге, но Стас безошибочно узнал свое творение.

Он замер, сердце пропустило удар, потом бешено заколотилось. Этого не может быть. Это просто игра света и тени, его собственное воображение, расстроенное стрессом и бессонницей. Он зажмурился, потом снова открыл глаза. Тень не исчезла. Она все так же висела на стене дома напротив, жуткая и неподвижная.

А потом она двинулась.

Медленно, почти незаметно, ее голова чуть повернулась, словно она осматривалась. Одна из ее когтистых лап-теней дернулась, потом другая. Это было не просто колыхание от ветра, это были осмысленные, целенаправленные движения. Тень оживала.

У Стаса перехватило дыхание. Он не мог оторвать взгляда от этого кошмара, разворачивающегося на кирпичной стене. Ему вспомнился его сон, тот, где его рисунки оживали и нападали на него. Но это был не сон. Это была реальность, или какая-то ее извращенная, кошмарная версия.

Тень-Оксана, казалось, заметила его. Ее голова-клякса медленно повернулась в сторону его окна. И хотя у нее не было глаз, Стас почувствовал на себе ее взгляд – холодный, пустой, полный какой-то потусторонней злобы. Он отшатнулся от окна, споткнулся о стопку альбомов, чуть не упал.

Он бросился к двери, лихорадочно нашаривая щеколду. Нужно было бежать, спрятаться, рассказать кому-нибудь. Но кому? Матери, которая считала его сумасшедшим? Одноклассникам, которые его ненавидели? Он был один на один с этим ужасом, который он сам, возможно, и породил.