И он начал рисовать Зареченск.

Но это был не тот город, который видели другие. Это был Зареченск его кошмаров, его отчаяния, его бесконечного одиночества. На его листах вырастали кривые, покосившиеся дома с пустыми, черными глазницами окон, из которых, казалось, сочится тьма. Улицы были узкими, извилистыми, как кишки какого-то гигантского, мертвого чудовища, и они вели в никуда, обрываясь у края листа или упираясь в глухие, непроницаемые стены. Небо над этим городом всегда было низким, свинцовым, затянутым рваными, грязными облаками, из которых вот-вот польется не дождь, а какая-то черная, вязкая жижа.

Деревья на его пейзажах были сухими, корявыми, их ветви тянулись к небу, как руки утопленников. Река Вязьма была не просто мутной, она была черной, как смола, и по ее поверхности плыли не листья или щепки, а какие-то неопределенные, зловещие тени. Людей на этих рисунках не было. Совсем. Только пустота, запустение и давящее, почти физически ощутимое чувство безысходности.

Он рисовал быстро, лихорадочно, словно боясь, что образы, теснящиеся в его голове, ускользнут, растворятся. Каждый штрих был резким, почти агрессивным. Он не заботился о деталях, о перспективе, о правилах композиции. Он просто переносил на бумагу ту гнетущую, беспросветную атмосферу, которая царила в его душе и которая, как ему казалось, была истинной сутью этого города.

Это была серия. Пейзаж за пейзажем, один мрачнее другого. Зареченск как он есть, Зареченск изнанки, Зареченск теней. И когда он, наконец, отложил карандаш, его руки дрожали от усталости, а на полу вокруг стола валялись десятки листов, покрытых этим черным, тревожным маревом. Он посмотрел на них, и ему стало страшно. Страшно от того, что он это создал. Страшно от того, что это было так похоже на правду. На его правду. И он не знал, было ли это освобождением или погружением в еще большую тьму.

8.

Максим Гнездов, вооружившись блокнотом и стареньким диктофоном, который он купил еще в студенческие годы на свою первую стипендию, отправился по адресам из объявлений. Асфальт подождет, решил он. Эта история с рисунками, пусть и казавшаяся на первый взгляд бредовой, цепляла его гораздо сильнее, чем любые хвалебные оды местным властям.

Первым в его списке был переулок Строителей, где пропала Жучка. Дверь ему открыл пожилой мужчина, с лицом, изборожденным морщинами, как карта старых дорог, и глазами, полными тихой, застарелой печали. Это был Семен Аркадьевич, хозяин пропавшей собаки.

– Проходите, молодой человек, – сказал он, пропуская Максима в маленькую, скромно обставленную квартиру, где пахло валокордином и чем-то еще, неуловимо-грустным, как запах старых фотографий. – Только вот радости у нас мало. Жученька наша… как сквозь землю провалилась.

Максим выразил сочувствие, объяснил, что он из газеты и хотел бы узнать подробности. Семен Аркадьевич усадил его на старый, просиженный диван, а сам сел напротив, на шаткий стул.

– Да что тут рассказывать… – он вздохнул. – Вышла погулять во двор, как обычно. Я с балкона смотрел. Она покрутилась, дела свои сделала, и вроде как к подъезду направилась. Я отвернулся на минутку, чайник на плите засвистел. А когда снова выглянул – ее уже нет. Искали везде – и по дворам, и по подвалам. Как корова языком слизала.

– А вы не замечали ничего странного перед ее исчезновением? – спросил Максим. – Может, она вела себя как-то необычно? Болела?

Семен Аркадьевич нахмурился, задумался.

– Да нет, вроде здорова была. Веселая, как всегда. Хотя… – он потер лоб. – Знаете, за день-два до этого она какой-то вялой стала. Апатичной, что ли. Обычно с утра скачет, хвостом виляет, гулять просится. А тут лежит себе на коврике, и носом не поведет. Ела плохо. Я уж думал, не заболела ли. А потом вроде как ожила немного, перед тем как… исчезнуть.