Он бросил машину прямо у крыльца. Выходить не хотелось. Я мечтал спрятаться под сиденье и никогда оттуда не выбираться, стать прозрачным и незаметным, но под тяжелым отцовским взглядом я подобрал-таки рюкзак. Тот выскользнул из моих рук, и ручки, карандаши, тетрадки – все разлетелось прямо по асфальту возле машины.

Первое, что я почувствовал, – острая, жгучая боль в щеке. Он ударил меня раскрытой ладонью, попав в уголок рта. Тонкая кожица треснула, и тут же засочилась кровь. Я застонал и присел за тетрадками, но папа опять вздернул меня на ноги.

– Паршивец… Дрянь…

Он ударил меня снова, но на этот раз по второй щеке. Голова мотнулась в сторону, и я захотел, чтобы она оторвалась и мои мучения закончились. Но судьба не была ко мне милостива: рука отца опять поднялась в замахе. Раздался сильный шлепок, и я, не выдержав, завалился на колени. По щекам потекли слезы, смешиваясь с кровью на подбородке.

– Почему ты постоянно меня подводишь?! – заорал он, схватив меня за рубашку.

Я только всхлипнул и безвольно опустил голову. Охранники выскочили из будки, но молча, со стороны наблюдали за нами. Один попытался дернуться ко мне, но второй придержал его и небрежно махнул рукой.

– Я не хотел… – пролепетал я.

Отец ударил еще раз, и с моих губ сорвался острый, громкий вскрик.

– Ты должен соответствовать! Своей фамилии! А ты ее только позоришь! Почему лицей во второй раз ставит вопрос о твоем отчислении?!

Слезы бежали по моим щекам нескончаемым потоком, пока отец крепко, до боли сжимал мои плечи через ткань расстегнутого бежевого пальто.

– Не реви! Не реви, щенок, научись отвечать за свои поступки!

Мои ноги совсем подкосились и ослабели, поэтому я повис в его руках. Отец не стал меня держать – швырнул прямо на асфальт. Локоть обожгло болью, и теперь на рукаве пальто, а может, даже и рубашки, точно была дырка.

Он обошел меня, захлопнув дверь пассажирского сиденья, и пнул рюкзак прямо мне под ноги. Мотор «мерседеса» опять зарычал. Я не успел и голову поднять, а отец уже сорвался с места, проезжая в услужливо открытые охранниками ворота.

Лицо пылало болью. Разбитые губы опухли, и я почти не мог ими шевелить. На помощь мне выскочила Ира – несмотря на приближающийся ноябрь, в одних домашних тапках и униформе. Она нежно приподняла мое лицо за подбородок, и в глазах ее блеснули слезы.

– Солнышко… – прошептала она.

И я жалко уткнулся ей в плечо, запачкав светлый воротник платья бордовыми пятнами.

Ира помогла мне встать. Она собрала рассыпавшиеся тетрадки, бережно сложив их в рюкзак, а потом, придерживая меня, повела к дому. Охранники давно скрылись в будке, а от присутствия отца остались разве что расцветающие на моем лице синяки. Ира, когда мы зашли в дом, стянула с меня пальто, которое неопрятно соскользнуло на мраморный пол бесформенной кучей ткани.

– Надо умыться, – шепнула она, придерживая меня за пояс.

Поскуливая, я направился к ванной. В зеркало смотреться не стал: хватило того, что в белоснежную керамическую раковину закапала кровь. Ира взяла чистую одноразовую тряпочку из ящика и смочила ее прохладной водой. На тонкой безворсовой ткани после соприкосновения с моим лицом тоже остались бледно-красные разводы. Я склонился над раковиной ниже, резко выкрутив ручку крана вправо, и дождался, пока на мои пальцы побежит ледяная струя. Набрав полные ладони, я ополоснул лицо. Розовая вода потекла в слив, и я сплюнул. Во рту крови, к счастью, не было. Языком я скользнул по зубам, проверяя, все ли на месте.

По лестнице со второго этажа неуклюже бежал Рэй, радостно потявкивая, но у меня не было сил склониться к нему и погладить. Тогда он начал тереться об мои ноги, не желая пропускать на кухню.