Директор нехотя оторвал взгляд от лежавших на его столе в беспорядке бумаг и зыркнул на меня. Молчание повисло нехорошее: я точно знал, что они опять заведут речь о моем отчислении из лицея. Так было в прошлом году, когда Инесса Сергеевна выставила мне два за год по литературе. Она обозвала меня неучем в сотый раз, а я ее – козой драной. Правда, про себя, а не вслух.

Агафонов зашел вместе с учительницей литературы, и она держала его за ручку, как маленького. Он зло таращился на меня, кривил свои пухлые губы, а покрасневшие поросячьи глазки точно хотели прожечь во мне дыру. Он сел напротив. Я дернулся в его сторону, и тот, испугавшись, отшатнулся и чуть не свалился со стула. Он казался таким уморительным увальнем, что я засмеялся.

– Грозовский, – предупредительно зашипел директор, и я замолк, но ухмыляться не перестал.

Отец ввалился в кабинет подобно грозе без штормового предупреждения, распахнув дверь и даже не постучавшись. За ним тащилась мать Агафонова, и я видел ее впервые за все время обучения в лицее. Ее светлые волосы аккуратными прямыми прядями лежали на плечах, и она, едва успев зайти в кабинет, кинулась к сыночку, причитая:

– Солнышко… Да что ж это такое… Приличный лицей… Батюшки святые.

Папа же молча встал за моей спиной и стиснул плечо. Я так и не понял, поддерживающий это был жест или предупреждающий. Ухмыляться больше не хотелось, и я уставился на собственные ладони.

– Рудольф под угрозой отчисления, – оповестил завуч, а потом внимательно посмотрел на меня. – Может, скажешь что-нибудь?

Поведя плечами, я мельком скользнул по нему взглядом.

– Я не виноват. Агафонов первый начал.

– А в драку кто полез? Инесса Сергеевна сказала, что ты!

Пухлый палец завуча ткнулся почти мне в лицо, и я отшатнулся к отцу.

– Я, но он меня оскорблял. И моего отца тоже.

– Ложь! – воскликнула Инесса Сергеевна. – Мы обсуждали «Недоросля» Фонвизина, Агафонов просто пошутил. Да, возможно, неудачно. Но это не повод распускать кулаки! Все можно решить словами!

Я потупился и замолчал. Директор, до этого что-то увлеченно писавший в своем ежедневнике, поднял взгляд на папу.

– Это недопустимо, Всеволод Андреевич. Мы закрываем глаза на многое, но…

– Травля в классе – именно то, на что вы закрываете глаза? – перебил его отец. – Рудольф не в первый раз говорит, что учитель литературы относится к нему предвзято и с негативным настроем, что в классе его дразнят, а педагоги закрывают на это глаза!

Я ошалело посмотрел на отца. Директор замолчал. Завуч, тяжело дыша и постоянно утирая платком пот с сального лба, тоже заткнулся.

– Он распускает кулаки… – начала было мать Агафонова. – В приличном лицее. Батюшки мои.

Мне показалось, что еще немного, и она начнет креститься. Отец даже головы в ее сторону не повернул.

– Я напишу заявление о травле, – пригрозил папа, глядя директору в глаза.

Тот опустил взгляд. Я с детства знал, что один звонок «кому надо» – и все проблемы решаются. Директор раздражающе барабанил пальцами по столу. Видать, он тоже знал об отцовских связях.

– Всеволод Андреевич.

– Мы поговорим с Рудольфом сами. Но не сметь! Обижать моего ребенка я не позволю. И скажите спасибо, что я не требую для сына публичных извинений перед всем классом.

Он вышел не прощаясь. Схватив рюкзак, я посеменил за ним, еле переставляя ноги. Плечи отца подергивались, а шаги были крупными и рваными. Я не успевал за ним, и мне пришлось побежать.

Мы сели в машину. Ехали молча. Отец дергал руль в разные стороны так резко, что на поворотах приходилось держаться то за бардачок, то за ручку над дверцей. Я весь съежился. Не до конца застегнутый рюкзак с учебниками упал в ноги. Никогда мы так быстро не добирались из школы домой, даже когда я раньше опаздывал на секции. Папа проносился на все желтые сигналы светофора, иногда на красные. Его щеки горели алым, и я был рад, что не видел его взгляда.