Утром при свете нежной зари и наплывающем молочном тумане путешественники развели костер, сварили пайковый байховый чай с аягангой. Молока у них не было, они шутили, что пьют чай вприглядку с белым туманом. Словно мираж, на горизонте возник всадник на сером кавалерийском коне. У таких коней всегда есть стать, как у солдат выправка. Всадник приблизился – дочерна загорелый, морщинистый, в гражданском тряпье, с легкой торбой за спиной.

– Табаком угостите? – спросил.

– Угостим, – откликнулся Гомбожап. – Получили походный паек, а сами почти и не курим. Мы артисты, нам надо иметь голоса чистые, сильные.

Говоря это, он достал из вещмешка два бумажных цибика с махоркой и протянул было всаднику, но передумал.

– К нашему чаю присаживайтесь! Сейчас отыщу вам бумагу, самокрутку скрутить. Вы, наверное, красноармейцем были? Солдата видно издалека.

– Был, – согласился кавалерист, спешиваясь и садясь к костру. – Я калмык, меня Гордей зовут. Вашу речь не всегда понимаю, так что извиняйте! К своим не могу попасть. Был ранен в схватке на границе, долго отлеживался. Свои ушли. Вот и не могу восстановить мандат. По еравнинской степи скитаюсь который год.

– Даже и не знаю, что вам подсказать, Гордей, – задумался Гомбожап. – Мы, комсомольцы, должны помогать старшим, а тем более заслуженным красноармейцам. Вам надо к какому-нибудь отдаленному хотону пристать. Там люди отродясь не имели документов. Поработаете у них, они, может быть, помогут бумаги выправить. Женщину безмужнюю найдите, сейчас таких каждая вторая.

– Скажу я вам, ребята, вот что, – начал гость, отрывая прямоугольничек от протянутого ему старого номера газеты «Буряад-Монголой Унэн» и делая самокрутку. – Не ходите вы на военную службу никогда. Убивать врага придется, а это даром не проходит, потому что враг тоже человек. Я без труда крошил врага и не думал, что из этого худое бывает. Глотки резал, саблей сек. И вот война окончилась для меня, пристал я к одной женщине в селе Кутулик на западе от Байкала. Думал, заведу семью, документы сделаю, останусь у местных. И вот родилась у нас дочка. Как родилась, давай криком кричать, кричала без остановки и умерла. Жена, Туяна ее звали, сидела-сидела над мертвым ребенком полдня, подняла глаза, полные слез, и вдруг говорит мне: «Убирайся-ка ты подобру-поздорову. И больше никогда не приходи. Детей нельзя от тебя иметь». И я сам понял почему. И ушел.

– Скоро война с японцами будет, – сказал Гомбожап. – Придется взять оружие в руки.

– Вы что-то не то говорите, дядя Гордей, – возразил парень из группы, танцор Дондок.

– Смотрите, парни, многих из тех, кто сражался за правое дело, в Красной армии то есть, потом арестовали свои же, кого сослали, кого расстреляли. Даром пролитая кровь не дается.

– Есть такое, – неохотно согласился Гомбожап. – Пейте чай, ешьте хлеб коммерческий, баранина вот. Мы в Сосново-Озерское направляемся, давайте с нами. Там нас хороший товарищ ждет, комсомолец. Может, выправит вам бумаги.

– Я бы другое посоветовал, – воскликнул вдруг Мунхэбаяр, отставляя свою кружку. – Здесь неподалеку есть знаменитый дацан Эгетуйский. Побывайте сначала там, товарищ Гордей. Лекаря вас подлечат, злых духов изведут, что портят ваше семя. Новое имя дадут для новой жизни. Вам легче станет. От нашей дороги вам сейчас надо править на юго-восток.

Калмык выслушал его с удивлением.

– Можно ли красноармейцу в дацан, товарищи? – спросил диковато. – Пожалуй, так и сделаю. В нашей калмыцкой степи тибетские лекари славятся.

Он допил-доел при всеобщем молчании, сунул цыбики с махоркой в торока и, не прощаясь, вскочил в седло. Резко хлестнул коня нагайкой по левой стороне крупа и ускакал на засветлевший юго-восток.