– Ну ты и хитрец! – воскликнула Долгеон, смелея.

Она хотела встать, убежать и где-нибудь спрятаться, чтобы Ринчин долго искал ее и не находил и выкрикивал ее имя с большой тревогой, но у него нет ног, германская война обрезала их слишком коротко.

– Отвечай же! – повелительно воскликнул Ринчин, ведь он был храбрый воин, георгиевский кавалер.

И потом, он ведь спросил не о действительном, а о том, что было бы возможно, если бы он не стал калекой. Он привык на войне настаивать на чем-то в бою, рискуя собой и поднимая к плечу винтовку. Тут он вспомнил про свой семизарядник и хотел было добавить: «Иначе сейчас буду стрелять, пробью пулей этот котел, к примеру». Но жаль стало и котла, и патрона, а потом жаль всего родного, то есть Долгеон и степной тишины с перекличкой птиц и стрекотом кузнечиков.

Долгеон посмотрела в его мужественное и обветренное лицо, в раскосые и родные глаза, смущаясь смотреть, не решаясь произнести что-то действительно важное для нее самой. Если бы это было так просто и важно для одного Ринчина, она бы не затруднилась с ответом. А тут звучала ее доля, которой никогда не было, ничего личного. Ну разве чуть было своего в далекой дали и чуть – в Вечном Синем Небе.

– Отвечай, – уже потребовал Ринчин, не услышавший немедленного «нет, нет и нет!».

– Да, – согласилась Долгеон. – Мне остается только выйти за тебя замуж, потому что ты такой решительный и смелый, что мочи нет, куда деваться.

– Попалась, куропатка, – произнес Ринчин, не сводя с нее глаз, так как он теперь только мог наглядеться, как она красива, с нежным румянцем, проступающим сквозь смуглость щек, и заманчивым блеском черных глаз, черных очей, как поется в русской песне, что он слышал на войне. – Набей мне трубку! – приказал он.

Долгеон потянулась за трубкой, а он привлек ее к себе, и поцеловал, и отстранился.

– Я тебя перехитрил, – сказал.

– Я и говорю: хитрец! – довольная, произнесла Долгеон и снова потянулась за трубкой.

Но на этот раз Ринчин не потянулся за ней, он ведь был не юноша, а взрослый мужчина. Он нахмурился, и Долгеон стала набивать трубку.

– Ай, – заметил Ринчин, – сейчас трубка выпадет из твоих непослушных рук и разобьется! Что же мне тогда делать? Придется нажаловаться злой Аюрзане!

– Не получается, разве ты не видишь? – вздохнула горестно Долгеон. – Я ни разу в жизни не набивала трубку, и потом, мне кажется, что ты меня обманываешь. Ты решил посмеяться надо мной вдобавок к моему сегодняшнему несчастью. Ты заодно со всеми.

– Встань и посмотри, нет ли кого поблизости, – потребовал Ринчин.

Он решил побороться за себя и уже не слышал, что она говорила. И не понимал. Ветерок, родной друг и старый товарищ, шевелил его черные волосы. Долгеон поднялась и пригладила их, а потом растрепала.

К вечеру постепенно вернулись все женщины и дети с разнообразной добычей, немного сердитые оттого, что пришлось отсутствовать намеренно долго, и к концу дня уже совсем утомленные заданной Аюрзаной задачей. Но на летнике было теперь невероятно чисто, невиданный порядок везде, и восьмиугольная юрта выглядела круглой, сверкала чистотой и пахла свежестью родниковой воды, а земляной ее пол пах разбросанными по нему душистыми травами.

Все получилось, что было задумано, поняла Аюрзана и шепотом сообщала женщинам, подходящим к ней пошептаться:

– Все получилось, что было задумано. Вы видите, что здесь потрудились двое и с бодрым настроением? Ринчин и Долгеон договорились о супружеском союзе. Объявят ли они нам это?

Однако их не было видно. Долгеон не была обнаружена на летнике совсем, а Ринчин отдыхал у себя на лежанке в сарайчике, зарывшись в сено. В этот июльский день выскочили в сосняке маслята, они и стали главной добычей дня. Полные ими тэрлиги принесли дети, им пришлось снять одежку, словно грибы сами лезли за шиворот. В котле над веселым костром кипел бульон с отваренными Ринчином тетеревом и диким чесноком. Ужин ожидался на славу.