На самом донышке заплескались силы. Долгеон поднялась и вышла, но потом долго возилась с матерчатым пологом жилища, поднимая его повыше. Возилась, пока ее не окликнул от костра Ринчин.

– Долгеон, – позвал он негромко. – Иди сюда, попей отвара! На дне он самый крепкий! – И, недовольный тем, что говорит так тихо, а сам герой войны с солдатским Георгиевским крестом, проговорил громко те же слова: – Долгеон! Иди сюда, попей отвара, на дне он самый крепкий! И вкусный.

Когда Долгеон все же приблизилась, помедлив у поднятого полога, он, смелея, повторил те же слова более решительно и добавил:

– Я на германской войне получил Георгиевский крест за храбрость. Неужели ты не можешь попить чаю рядом со мной? Я могу рассказать много интересных историй.

Долгеон показалось, что молчать будет неправильно, хотя она так провинилась. Но, кажется, прабабушка Аюрзаны имела родство с Ринчином только по линии его умершей жены, и провинность Долгеон перед ним не так велика? Или… она еще больше? Ведь из этой пиалы пила чай бабушка его умершей жены.

Долгеон сделала первый робкий шаг – взяла половник Аюрзаны и спросила Ринчина:

– Я налью тебе?

И взяла его солдатскую оловянную кружку, и налила ему полную, а с самого дна насобирала жидкости себе.

– Вот, забрала себе всю силу рода, – пошутил Ринчин. – Теперь сердитая Аюрзана захочет присесть на траву, потом полежать и скажет сама себе: «Какая я бессильная лентяйка! Как бы я сама вскорости не разбила нечаянно пиалы и не опозорилась перед своими! Что они тогда подумают обо мне?!»

Долгеон взглянула на него непроизвольно, удивившись его смелым словам и поняв, что он не очень сердится на нее или совсем не сердится.

– А так может быть?! – воскликнула она негромко. – Аюрзана может уронить пиалу тоже?!

– Конечно может, – уверенно сказал Ринчин. – Она сделает это завтра.

– Не надо так говорить, – возразила Долгеон. – Из чего же она будет пить чай? У нас не осталось ни одной запасной чашки или посудины.

– Она будет пить из своих ладоней. И сильно обожжется, – продолжал развивать свою мысль Ринчин.

– Но ведь я разбила пиалу не совсем случайно, – пояснила Долгеон. – Аюрзана никогда не сделает так нехорошо, как я.

– Не случайно? – удивился Ринчин. – Ты хотела навредить памяти Аюрзаны о бабушке Рэгзэме?

Он закачал головой и, чтобы справиться с осенившей его догадкой, подбросил в костер сосновую валежину, хотя в этом не было необходимости. Кривоватая и сучковатая валежина громко затрещала смолистыми натеками, словно возмущаясь вместе с ним. «Вы меня сжигаете, такую замечательную, а надо бы сжечь какую-то другую».

– Да нет же, – совсем растерялась Долгеон и вынужденно добавила: – У меня было плохое настроение. От этого не совсем случайно. У меня почему-то все валится из рук.

– Почему же? – заинтересовался Ринчин и добавил в оправдание своего любопытства: – Ты сама понимаешь, что я интересуюсь женскими делами вынужденно, потому что не могу отправиться на охоту. Хотя у меня есть отличный револьвер и немало самых лучших патронов.

Ринчин не удержался от хвастовства, не понимая, что именно женихи любят похвастаться, будто баргузинские глухари на весеннем токовище. А Долгеон поделилась с ним своим горем, увязая в откровенности все больше:

– Я здесь всем чужая, Ринчин! Когда я подружилась с маленьким Мунхэбаяшкой и стала присматривать за ним, его бабушка невольно терпела меня. А теперь, когда твой сын вырос и совсем не нуждается во мне, я поняла, что я здесь лишняя. Я хочу уйти отсюда, но не знаю дорог.

– Я знаю, что именно ты сберегла мне сына. – Ринчин тоже начал погружаться в откровенность, невольно становясь для Долгеон ближе. – И я очень благодарен тебе. Он вырос очень воспитанным парнем и все делает правильно. Конечно, он слишком нежен для мальчика, но это точно не твоя вина, Долгеон. Это я был на германской войне и не приучил его к седлу и нашей борьбе бухэ барилдаан. А сколько я способов борьбы узнал за годы битв! Кое-чему я сына уже научил! – горделиво добавил он и, незаметно для себя самого, подчиняясь своей мужской природе, вкрадчиво продолжил: – Зато я знаю дороги отсюда.