— Хватит! Хватит пиздеть!

— Но я не вру! Это все правда! Правда! Твой отец был садистом, он бил своих любовниц плеткой в кровь, он торговал детьми и угрожал целым семьям. У моего отца просто не было выбора, пойми! Если бы он не убил его, то твой отец пришел бы за нами, за всеми нами.

— Но был бы жив!

— Жизнь одного садиста против сотни невинных людей!

— Жизнь моего отца! Человека, которому я обязан всем!

— Тем, что ты жил в изоляции, почти не выходил из дома и жил мыслью, что ты принц империи? Только империя эта была построена на крови! Понимаешь? На трупах людей!

— А твоя империя на чем построена? Не на том же? Ты в курсе, чем твой отец занимался, чтобы подняться.

— Он шантажировал людей, знаю. Снимал на камеру их пороки, а потом выбивал деньги, знаю.

— И тебя это устраивает, верно. Благодаря этому ты спишь на шелковой постельке, так почему я должен быть недоволен?

— Он изменился, он сделал много хорошего!

— А то, что он насиловал твою мать?

— Моя мать, — я сглатываю, отрывками вспоминая разговоры из детства, которые могли бы быть подтверждением его слов. — Она любит папу. И если в их прошлом были проблемы...

— Так ты это называешь? Проблемы?! — заорал он, подойдя ко мне вплотную, вынуждая запрокинуть голову и смотреть в его бездонную тьму глаз. — То есть мой отец зло, а у твоего были проблемы? Бить женщин, насиловать, держать в плену! Это значит проблемы? Это значит можно простить и жить дальше, словно ничего не было? Может и ты бы могла меня простить? Полюбить? Принять этот образ жизни?!

— Я не знаю! Не знаю! Но если любишь, можно простить все! И моя мама простила, и мой отец никогда не поднял на нее руку, никогда ей не изменял. Для него семья все! Когда потребовалось, отказался от успешного бизнеса ради безопасности семьи! А твой отец от чего отказался ради тебя?! Или тебя держали в неведении от его дел, чтобы на совершеннолетие принести в жертву для избиения девственницу!? И ты принял бы это?! Ты бы стал таким же, как твой отец?!

Мы были так близко. Неприлично близко. Его горячее никотиновое дыхание опаляло кожу лица, губы сжаты, а глаза метали молнии. Я бы еще много хотела сказать, но он вдруг взял меня за горло, сжал его так сильно, что стало трудно дышать. При этом почти коснулся губ.

— Рыжую.

— Что? — не поняла я. Может быть, потому что воздуха в легких все меньше, а может быть, потому что кожа его рука жжет меня изнутри, превращая в тающее сливочное масло. Я вцепляюсь в его руку ногтями. — Отпусти.

— Я бы хотел себе рыжую девственницу. Я бы хотел себе тебя. Я так давно тебя хочу, что готов поверить во все, готов отпустить тебя домой. Сделать все, только чтобы ты полюбила меня. Простила меня.

Я не знала, что на это ответить, не знала, как произносить слова, как составлять из них предложения. В один миг гнев и злость трансформировались во что-то очень опасное, очень взрывоопасное, готовое рвануть в любой момент.

Мне нужно бежать, рвануть, взять бритву, что лежит совсем рядом, а я пошевелиться не могу, вздохнуть не могу, только смотреть в его глаза и сгорать изнутри. Его губы, словно вспышка спички, поджигают фитиль, огонек на котором стремительно бежит к взрывчатке. Он целует меня жадно, больно, наказывая за слова, которых он не хотел слышать, за правду, которая ему не понравилась. А я отвечаю. Твержу себе, что этого не должно быть, я не должна купаться в его грубости, в его силе и тяжелых эмоциях, но я не могу остановиться.

Не могу даже пискнуть, когда он обхватывает вместо горла мой затылок, а второй рукой находит грудь. Меня как током прошибает. В груди рождается утробный стон, и я обхватываю его широкие плечи, словно цепляясь за крохи разума.