Пришел Макинтайер.
– Привет, Эвелин, – кивнул он моей маме и сел за стол. – Привет, Вероника.
От него пахло по́том и одеколоном, и ему не мешало бы побриться.
– Просто Ронни, – поправила я его.
– Как тебе будет угодно, Ронни. – Он улыбнулся маме и подался вперед, опираясь на локти. – Расскажи, чем вы с Эстер занимались сегодня после обеда? – спросил как бы между прочим. Словно увидел на столе последний кусочек «Ламингтона»[4], но побоялся, что его обзовут обжорой, если он возьмет пирожное, и потому будто бы невзначай поинтересовался у присутствовавших: «Кто-нибудь еще это будет?»
Задавал он те же вопросы, что и мама. Отпивая глоточками солоновато-сладкий «Майло», я сообщила ему, что мы играли в нетбол, но Эстер в игре не участвовала. Что у церкви мы расстались. Что она была такая же, как всегда. Только я не упомянула, не смогла бы объяснить, что от Эстер даже в самый обычный день исходила некая магия и она могла сделать что угодно – скрутить язык, запеть, наклониться и ладонями коснуться земли, не сгибая колени. И она никогда не обводила изображения – рисовала сама.
– Эстер любит спорт? – спросил Макинтайер.
– Да, – ответила я. – С ней случилась беда?
Макинтайер глянул на маму, но она сидела чуть позади меня, лица ее я не видела.
– Нет, Ронни. Никакой беды с ней не случилось. Никакой.
Когда мы вышли из участка, мама остановилась, обняла меня и застыла. Через некоторое время мне надоело так стоять, и я кашлянула.
– Ква-Ква, – произнесла она мне в макушку, дыханием всколыхнув волосы, – я хочу, чтобы ты побыла у дяди Питера, пока я буду помогать с поисками.
– Я хочу искать вместе с тобой.
Я всегда находила Эстер, когда мы играли в прятки. У нее не хватало терпения подолгу оставаться в укрытии. Рано или поздно я замечала ее темноволосую голову, выглядывавшую из-за какого-нибудь дерева.
– Не хватало еще, чтобы и ты потерялась, – сказала мама, ладонью приглаживая мои волосы.
Мой дядя Питер встретил нас перед своим домом. Он приходился маме старшим братом, и она очень его любила. Я это знала наверняка, потому что, не считая меня, только ему удавалось по-настоящему ее рассмешить. Разулыбавшись, он крепко обнял маму. Улыбка у него была кривая: в молодости – ему тогда шел двадцать второй год – он играл в футбол, и в него кто-то неудачно врезался; с тех пор левая часть его лица немного перекошена. Когда я была помладше, он позволял мне дергать его за козлиную бородку, в которой теперь серебрилась седина. На нем была тенниска с логотипом компании грузовых перевозок, в которой он работал. Шагая рядом с мамой, дядя Питер повел нас в дом. При нашем приближении на крыльце зажегся оборудованный датчиком светильник, и я увидела, как на голых руках дяди заискрились рыжие волосики.
– Даже подумать страшно, Пит, – произнесла мама.
Он кивнул.
– Шелли пошла туда.
К маме Эстер моя мама не испытывала большой симпатии, но с тетей Шелли дружила Констанция. Эстер много времени проводила в доме моих дяди и тети, где вечно царил беспорядок, но ей это ужасно нравилось. Она умела везде оставаться самой собой – не то что я. А я, приходя к дяде, всегда чувствовала, что тетя Шелли считает меня хитрой и пронырливой. А если тебя считают хитрой и пронырливой, ты волей-неволей начинаешь вести себя соответственно. Я рыскала по двору, и, если украдкой пробиралась на кухню, чтобы чем-нибудь полакомиться, меня обязательно там кто-то заставал. Не то чтобы тетя Шелли возражала, но в ее глазах, сдается мне, я была избалованным ребенком. А дядя относился ко мне совсем по-другому. Смеялся над моими шутками. Один раз сам так меня насмешил, что я от хохота аж пукнула, отчего мы оба еще сильнее захохотали, продохнуть не могли. Но, пожалуй, это было и к лучшему, потому что воздух я испортила знатно. А однажды из какой-то своей поездки он привез мне шляпу, и, когда я ее надевала, казалось, что на голове у меня спит барашек. Я носила эту шляпу каждый день, пока мама не сказала, что она затерялась во время стирки.