Наступил новый учебный год. Льюис пошел в шестой класс. Он рассчитывал, что теперь в школе у него есть друг. Но Кэмпбелл игнорировал его, как и прежде, и Льюис оставил всякие попытки заговорить с ним в часы школьных занятий.

К тому времени, когда пропала Эсти, у него уже вошло в привычку в обеденный перерыв сидеть вместе с девчонками. Вся его жизнь сосредоточилась на послешкольных часах, которые он проводил с Кэмпбеллом. И в ту пятницу в конце ноября после уроков они с Кэмпбеллом тоже были вместе, когда увидели Эсти там, где никому из них троих не следовало находиться. Эсти стояла с мужчиной в синей клетчатой рубашке. Но это был не ее отец, а кто-то нездешний. Из-за того, чем Льюис занимался в тот день, что говорил и о чем молчал после исчезновения Эстер, все, что случилось позже – особенно с Ронни, – произошло по его вине.

30 ноября 2001 года, пятница

Наш город не из тех, какие посещают туристы. Здесь по обочинам не стоят лотки, с которых торгуют вишней, и наши родители не держат кафе-кондитерские, где можно купить булочки с джемом и сливками. Мы, дети, затруднились бы сказать, на чем базируется экономика нашего города. Знали только, что ноябрь – очередной месяц в очередном году, когда от цен на пшеницу зависит счастье наших родителей. Наш город раскинулся по обеим сторонам железной дороги, от которой к школе тянулась центральная улица. Ее обрамляли большие вековые деревья, которые всегда стояли и будут стоять там, обозначая центр города. Магазины, равно как и мотель «Лошадь и трость», были в той же части города, что и школа. По другую сторону железной дороги, за шоссе, пролегавшим вдоль путей, находились отделение полиции и кладбище. Поезда компании CountryLink останавливались на старой станции, но только по требованию.

Формально лето еще не началось, но город уже выглядел как обгоревшая на солнце шелушащаяся кожа. От бетона на главной улице поднималось раскаленное марево. Со стен газетного киоска облезала краска и хлопьями разлеталась на ветру, усеивая белыми крапинками дорогу до самой школы. Имелась в городе и лавка, где торговали жареной рыбой с картофелем фри. Только, как говаривал отец одного из наших товарищей, откуда взяться рыбе за триста километров от океана? Потому эту лавку мы называли картофельной или иногда «Пузанчиком». Туда мы забегали за мороженым, оставляя на линолеуме лужицы воды, капавшей с наших мокрых плавок. Там было душно, стоял запах кипящего масла, в котором жарился картофель.

В Дертоне имелись две церкви. К одной примыкал зал, где в определенные будние дни вечерами мы собирались у флага организации девочек-скаутов, принесенного чьей-то мамой, и клялись в верности королеве, о которой знали лишь понаслышке. Однажды Ронни Томпсон незаметно для остальных слупила целую коробку печенья, предназначенного на продажу для сбора средств, и ей запретили посещать эти собрания. Эстер Бьянки тоже перестала на них ходить – в знак протеста. В выходные вторая церковь привечала молодежь: нас потчевали пончиками с джемом и теплым лимонадом, уговаривая принять любовь Господа. Мимо участка, отведенного для ярмарок и прочих городских мероприятий, тянулась еще одна железнодорожная колея. Ее проложила агрофирма по выращиванию пшеницы, которой некогда принадлежали почти все земли в округе. Поезда по ней больше не ходили, но до сих пор все по привычке замедляли шаг перед тем, как перейти этот путь, проверяя, не движется ли по ветке состав.

Наш маленький городок заметно отличался от более крупного, чуть дальше по автостраде. Слово «город» в устах наших родителей звучало по-разному. И мы по их примеру научились произносить «Город» с подчеркнутой выразительностью, как будто с большой буквы, когда подразумевали нашего «соседа», до которого ехать двадцать пять минут в тесноте машины без кондиционера. В Городе были кинотеатр, магазины «Кмарт» и «Риверс». А еще ипподром. Иногда мы просили наших отцов отвезти нас туда, чтобы посмотреть на лошадей.