Тут вошла мать.

– Сынок!.. – вырвался крик…

И это было последнее слово, и на её шее оказался кушак…

– Что делать будем?.. – сказал один из бояр.

– Пошли! Я знаю, что делать…

Вышли. Хмуро стояла челядь, смотрели на бояр. В глазах – лютость…

– Люди! Отравили царя и его мать! Вот эти!.. Недаром они нас не пускали к нему!.. – указал он на двух решительных.

«А-а-а!..» – разнёсся крик, и челядь кинулась на дерзких.

Бояре ушли. Один сказал:

– Как бы они нас…

– Пока они разберутся, что к чему, им, этим двоим, не жить! А с мёртвых – какой спрос…

– А сестрица?

– А её не было в терему! Наверное, где-то со своими бабками гуляет…

Пушкин ждал бояр с нетерпением. Когда вошли, спросил:

– Ну что?

– Дело греховное сделано!

– Доложу царевичу – не обидит! Кто делал?

– Спьяну легко совершил чёрное дело…

– Как он на язык?

– Чёрт его знает – спьяну может ляпнуть…

– Снаряди со мной в дорогу – самому его представлю. Авось, отблагодарит его по-царски, забудет всё… Да, кнут мне надо длинный, пастуший, с хвостецом…

– Зачем – али в пастухи нанялся? – засмеялся боярин. – Это при царе-то!..

– Нет, волки шалят. Развелось их!.. Хоть и мертвечины навалом – сыты они… Хочу себя потешить – догнать хоть одного и кнутом его огреть!

– Ох, отчаянный ты человек, Пушкин!

– Да и ты, Валентин Лукич, не из трусливых!

И оба заулыбались.

– У пастуха моего есть кнут – это не кнут, а прямо сабля! Сечёт спины холопов, аж до мослов достаёт!

– Ну вот и хорошо!

В эту лунную ночь двое скакали в сторону лагеря Гришки на берегу Москва-реки. Когда высокая круча ребрилась скалами, а река была внизу, кони пошли намётом. Пьяного боярина лошадь скакала возле кручи. Пушкин махнул кнутом, плеть обвилась вокруг передней ноги лошади. И Пушкин дёрнул за кнут. Он не дал передней ноге лошади коснуться земли, и она со всего маху грохнулся возле обрыва. Пьяный боярин полетел под кручу. Лошадь, взвизгнув, вскочила. «Тпр-р-р!..» – заорал Пушкин. Лошадь встала. Он остановил коня и повёл его к обрыву. Посмотрел внизу на ленту реки, которая пересекалась дорожкой луны, и жёлтый столб поднимался к небу, и на столбе – словно жёлтая сова с круглым лицом сидела наверху…

Пушкин поскакал обратно. Лошадь скакала за ним. Постучал в ворота.

– Кто?

– Я!

Ворота открылись. Заехал с лошадью упавшего боярина в ворота. Вышел хозяин. Почёсывая грудь, спросил:

– А где наездник?

– Упал с коня – тот в стремени ногой застрял, грохнулся, а рядом – обрыв, так полетел туда, на камни. Лежит там, внизу… Завтра возьмите и похороните… А я поскакал к царю.

– Кнут-то что бросил? Возьми…

– А на кой он мне? Сейчас не до потехи… Прощевай! До встречи!..

Боярин взял кнут, посмотрел на конец кнута – он весь в лошадиной шерсти… Подошёл к лошади. Она косила глазами на него. В сливовом глазу – луна… Смело взял за ногу, поднял её и увидел, что шерсть на ноге кольцами снята. Опустил ногу, взял шерстинку с кнута, сравнил с шерстью коня: «Сволочь!.. До чего осатанел! Животину ему не жалко!»

Пушкин прискакал в лагерь. Вечером в большой деревенской избе был царь. Когда он вошёл в сени, его там со свечой остановил постельничий:

– К нему нельзя – у него гости!

– Доложи ему, что дело важное.

– Я думаю, что сейчас у него дела поважнее государственных!.. Подожди полчаса, отдышись. Чаю хочешь?

– Не откажусь.

Через некоторое время, когда Пушкин пил третью чашку, из дверей прихожки вышла женщина. Потом из прихожки – голос:

– Эй, постельничий, кто там ко мне?

– Пушкин, ваше императорское величество!

Тот вопросительно посмотрел на него.

– После твоего отъезда приказал себя так величать, – шепнул он. – На манер византийских императоров…