Гришка Отрепьев Владимир Чёркин
Мария Нагая… Она сидела с девкой, которая ей помогала. Хоть и сослана она была за то, что якобы наговорила толпе, кто убил её сына Дмитрия, и толпа растерзала их.
Она-то хорошо знала, что царь Борис Годунов избавился от неё и своего настоящего наследника. И когда он, стоя перед ней на коленях, упоённо врал ей, у неё перед глазами была страшная картина этого преступления. Она ясно видела: как только она выскочила на крыльцо, то заметила бегущих от крыльца мужчин. Она кинулась к сыну, упала на него. «Сынок!..» – обняла окровавленное тело. И крик женщины: «Я не виновата!.. – упала на колени и, крестясь, говорила. – Ей-богу, я не виновата!..» Ярость матери при виде окровавленного сына охватила её. И тут у крыльца валялось полено. Она вскочила, схватила его и стала бить её везде. На крыльцо выскочил её брат. «На, бей!..» – приказала она. И брат стал бить уже упавшую почти без сознания женщину с окровавленным лицом… Она моляще протягивала руки, просила пощады. Но кровь пошла горлом, и она только клокотала, а не говорила членораздельно. На крыльцо высыпала челядь и в испуге жалась к перилам крыльца, с ужасом смотрела на эту страшную картину. «Что стоите?! – закричала Мария. – Велите бить в колокола! Пусть собирается народ, накажет убийц! Я их видела!.. Это…»
Один из челяди кинулся к церкви. И скоро полетел по Угличу церковный звон. Народ бежал к дворцу как на пожар. Вскоре собралась толпа. «Убийцы!.. – проклинала Мария. – Народ, накажите их – они убили вашего будущего царя, наследника престола!.. А-а-а!.. – заплакала и запричитала она. – Да что вы, изверги, наделали, да кого вы убили?!»
«Царевича убили!..» – понеслось по толпе. «Убийц – к ответу!» – пронеслось по толпе. «А-а-а!..» – полетел крик, и часть толпы кинулась искать тех, чьи имена выкликнула царица. Толпа безрассудна. Выкликнутых нашли и растерзали. Долго это страшное действо стояло у неё перед глазами. И даже в келье, когда по приказу Бориски её везли в монастырь в заточение, у неё перед глазами появлялись то гибель сына, то её замужество.
Сама она в семье была любимицей отца…
…Когда и где царь положил на неё глаз? Мать считала, что у неё судьба была стать последней царицей, женой царя. Этого немощного старика, о жестокости которого шли слухи. «Мамаша! – кинулась она на колени перед матерью. – Не отдавай меня за царя!» «Что ты, дорогая?! Не за абы кого тебя выдаём, а за царя! Почёт-то какой нашему семейству!..» – «Матушка, сколько жён у него было, и все они быстро умирали. Боюсь я, матушка!..» – «А что бояться-то?.. Кротость проявляй, люби мужа своего… Проявляй боязнь перед ним, потакай ему во всём – и будешь жить, как сыр в масле кататься!..» «Матушка, не погуби!..» – в страхе закричала она. «Э, несёшь, сама не зная чего!.. – озлилась мать. – Тебе сколько годков?.. Засиделась в невестах, перестарок стала… – оскорбительно говорила мать. – Слушайся меня – мать худого не посоветует…» «Мама, он же – старче!..» – «Слухай, что я тебе говорю: выйдешь за него – будут у тебя мамушки, нянечки и другая челядь. На руках тебя таскать будут, кланяться тебе все будут… Даже мы с отцом… Дурочка непутёвая, своего счастья не видишь! Быть тебе женой венчаной царя!»
И стояла она под венцом с царём-стариком. Видела и завистливые взгляды окружения, и ненависть в их глазах, и ухмылку сына последнего царя. Ей уже было всё равно… Отошёл куда-то образ сына боярина, который иногда приезжал с сыном – молодым высоким красавцем, при виде которого у неё кровь приливала к лицу и она чуть не теряла над собою власть, когда представляла себе, что он обнимает её и целует. Снился, ночами вскакивала и стыдилась своих снов, мечтаний. Никому не говорила о своих снах – даже кормилице, которая была в светлице с ней. Та подходила к ней, вскочившей от сна: «Что случилось, моя хорошая?» Обнимала её, прижимала к груди и говорила: «Что, суженый-ряженый приснился?.. А ты не пугайся!.. У всех у нас доля такая: мечтать о любимом и замуж выйти да стыд и грех познать. Печать на нас такая… А ты спи, своё сердечко успокой… Спи, моя голубушка, пока птица вольная… – укладывала она её и накрывала одеяльцем парчовым. – Спи…» И она засыпала, спала крепко.
Когда ей сказали, что её сватает сам царь, она заметила сильную перемену в отношении себя. И даже мать стала к ней подходить, как подходит верующий к чудотворной иконе – с обожанием и просветлением в душе: «Голубка ты наша! Царём будешь обласкана! Счастливица!..» Стояла она чуть наиздалеке, как будто не могла приблизиться к огню – опалит и обожжёт…
А после – венчание. До венчания прикатила карета, шестёркой запряжённая. Из неё вышел царь, под ручку выведенный белорубашником. Посох в руке. Шёл, чуть горбясь. Встречали на крыльце с хлебом-солью по русскому обычаю. Царь глянул на молодца, кивнул ему. Тот подошёл, откушал хлеб, отломив кусочек и обмакнув его в соль. А царь не обратил даже внимания на эту процедуру: не царское это дело – хлеб чёрствый в рот беззубый совать и у всех на глазах жевать!.. Подошёл к хозяевам, сунул им руку под нос. И они в поклоне целовали ему руку. И даже невесте, к которой воспылал любовью, даже ей позволил чмокнуть свою руку, на которой пальцы были унизаны кольцами с изумрудами и брильянтами. Прошёл во дворец боярина, за ним – телохранитель. Не сел за стол – не захотел своим священным задом осчастливить табурет хозяина, как бурчал после ухода царственного жениха хозяин дома. Жена поперёк в укор: «Будя бурчать!.. Некогда ему, голубку, рассиживаться в твоих палатах! Дела царственные зовут…» «Знаем мы его дела!.. Только и делает, что книги церковные читает да в шахматы играет, в игру индийскую… А разве можно ему, царю, в индийские игры играть, иностранщину во дворце разводить?..» – «Помолчи, отец!.. Ненароком кто услышит – донесут, не сносить тебе головы! Даром что отец невесты, не пощадит… Я, когда он вошёл и грозно глянул на меня, со страху чуть не описалась, руку ему лобызая… Душа в пятки ушла…» – «С чего это так тебя закрутило?» – «А как же?! А ну как что ему не понравилось, прогневило?.. И голову с плеч долой!» «Баба ты и есть баба… – пробурчал муж. – Он, поди, и не заметил тебя – с чего это ему голову твою рубить? Нужна ему твоя голова!.. Скорей, ты от радости чуть не описалась, а не от страха!..» – «И это есть… Честь какая – сам царь с нами хочет породниться!..» – «Ой, и не говори, матушка! У самого сердце ходуном ходит в груди, никак не успокоится свалившимся на нас счастьем…» – «И то правда, батюшка!.. Что он сказал, когда перекидывался с тобой несколькими словами?.. Я то ли от страха, то ли с испугу оглохла… Что сказал-то?..» – «Буркнул: «Готовь дочь к числу двенадцатому сего месяца к венцу!..» И пошёл». «И что, больше ни о чём не поговорили?» – «Я думаю, в опале я у него, матушка… Сердит все дни в Думе, причём на меня. Почто поля все не засеваем, сеем только себе на прокорм и своей деревеньки? Государство не богатеет. Чтоб другие волости, где недород, снабжать хлебушком… Армию кормить… Еле отбрехался. Мол, людишек не хватает, тягла нет. В армию всё отдал, мол, царь-батюшка, воевать надо, тем и умилостивил его, успокоил. А то не сносить бы мне головы!.. Он в этом отношении, что не все поля засеваем, строг…»
«Значит, дочь наша пришлась по душе ему… – с гордостью сказала она. – А то – и красавица, вся в меня!..» «Ну уж так и красавица!..» – «А то нет?! Ты что, забыл, как ты ко мне на гульню бегал и мы с тобой встречались тайком? Как батя цепняка спустил, когда узнал, что я поздним вечером с тобой стояла?.. Чьи штаны цепняк рвал?..» – «Ну, штаны, может, были мои…» – «То-то! А то вознёсся ты…» «Ну, ты много не распаляйся!.. Давно погасла душа, горевшая к тебе любовью…» – и понял: тем обидел её. Подошёл, обнял, чмокнул в лоб и протянул: «Душа-а-а моя, не хмурься! Не о нас сейчас думать, а о счастье дочери и о государстве надо!..» «Ой, отец, не возносись! Высоко взлетишь – падать будет больно…» – «Как не возноситься? К трону приблизимся… Дела государственные и нас касаются…» – «Там сосед на тебя взъелся: стадо потравило его луга…» – «А мне начхать на его обиды! Я теперь такой стал, что ни перед кем по стойке «смирно» стоять не буду!»
Жена на это ничего не сказала. Не стала играть в перепалку с ним – для дочери всё надо готовить…
…Когда отец объявил ей, что к ним сватается сам царь Иоанн, она упала перед ним на колени, сложила ладошки и глядела на него глазами, полными слёз:
– Батюшка, не погуби!.. Он же старец! И я не люблю его…
Отец, живший во времена, где были нравы: отец сказал – это для всех закон, зашумел:
– Дура, не видишь своего счастья! Какой почёт, уважение… Да ты понимаешь, от чего ты отказываешься?.. Русь будет у твоих ног!..
– Батюшка, мне много не надо… Молю тебя: я люблю другого! И царь мне не мил…
– Это кого же ты любишь?
– Ванюшу-конюха… Пусть он будет у моих ног!..
Она по-девичьи искренно любила его. Когда он, молодой и красивый, чубатый, с копной овсяных волос, проскакивал на коне мимо крылечка, сердце её замирало и она боялась своих тайных мыслей. Представляла, как он её будет обнимать, ласкать… Она становилась сама не своя. Чувствовала, как горит её лицо. От пупка кровь бьёт вниз, и такие желания появляются у неё, что она бежала к себе в опочивальню и падала в постель. Утопала в гагачьей перине и подушке… Приходила нянюшка:
