После гибели матери мир Джейк стал черно-белым, лишившись красок. Она стала реже кушать и говорила только шепотом. Ее отослали в Дели на воспитание к дедушке с бабушкой, которые были государственными служащими. Они жили в южной части города в районе, заселенном представителями среднего класса. Джейк сразу же стала скучать по Америке. Четкие линии американских тротуаров, узор кетчупа, выдавленного на картошку фри, – эти воспоминания были для нее как врезавшиеся в кожу шипы, от которых ей не удавалось избавиться. Но больнее всего было без доносившихся из соседней комнаты мелодий материнской скрипки, баюкавших ее напевов, которые почти не отличались от звуков маминого голоса.

Спустя неделю после приезда в Индию Джейк обнаружила на кровати картонную коробку, на которой маминой рукой сбоку было написано: ЛИАМ ГРИНВУД. Мина говорила ей только о том, что отец умер, когда нелегально работал плотником в Штатах. Тогда девочке было три года. Возможно, из-за того, что она никогда не видела его лица, даже на фотографиях, Джейк всегда представляла себе отца как Пола Баньяна – ростом чуть ли не с дерево, с ослепительной улыбкой, крепкими руками плотника, в клетчатой рубашке и с опилками в волосах.

Глядя на имя, написанное на коробке, Джейк вспомнила, что как-то раз, когда они ехали куда-то на метро в Нью-Йорке, с большим, неудобным футляром со скрипкой, зажатом между ними, как между телохранителями, мама сказала:

– У твоего папы была беспокойная душа. – Именно такими были ее слова, произнесенные со свойственной ей удивительной добротой, с какой она относилась даже к самым обездоленным городским нищим. Несколько таких бродяг сидели с ними в одном вагоне подземки. – Но человеком он был хорошим. И под конец старался поступать правильно. Ты кое-что получишь от него, когда вырастешь, а кроме того, он оставил тебе денег на образование и старую ферму в Саскачеване, которую я до сих пор не сумела продать.

Эта коробка стала для Джейк чем-то вроде откровения, приветом из недостижимо далекого прошлого. Она снова прочитала имя отца, представила себе чудеса, лежавшие в коробке, то, как эти чудеса изгонят из ее чрева темную тварь, поселившуюся там после маминой смерти. Но когда она набралась смелости и открыла коробку, оказалось, что внутри нет даже его фотографии, нет ни связки писем, ни дневника, в котором он бы объяснил, почему так и не нашел времени ее навестить и что значили мамины слова «под конец старался поступать правильно». Вместо этого в коробке оказались пожелтевшая купчая на бросовый участок земли, несколько старых столярных инструментов, дюжина виниловых пластинок без этикеток и пара рабочих рукавиц, которыми, как ей показалось, никто никогда не пользовался. Она что-то буркнула с досады и запихнула коробку в кладовку. У дедушки с бабушкой не было проигрывателя, и она прослушала отцовские пластинки только через несколько месяцев у подруги. Ее еще сильнее задело, что на пластинках были не записи маминой игры на скрипке и не папино чтение сказок перед сном, а какие-то монотонные стихи, которые заунывно бубнил нудный декламатор.

Мина была у родителей единственным ребенком, и так как дедушка с бабушкой Джейк произвели на свет дочку лишь для того, чтобы неисповедимыми путями потерять, в отношениях с внучкой они проявляли сдержанность и, когда ей хотелось поиграть, отправляли ее на просторный задний двор. Там росло большое баньяновое дерево, раскинувшее по двору в общей сложности тридцать восемь стволов, все из которых каким-то образом составляли единое живое существо. Поначалу этот странный лабиринт, отороченный листьями цвета крокодиловой кожи, внушал девочке страх, казался чудовищем, которое пытается одурманить ее и сожрать. Но поскольку так случилось, что баньян оказался единственным существом, с которым она могла подружиться, скоро Джейк стала помнить очертания всех его стволов лучше, чем свою комнату. Сделав все уроки после школы, она уходила в тень дерева, взяв с собой иллюстрированные книжки по ботанике и полный чая чайничек с чашкой. Там она лежала часами, беседуя с баньяном и представляя себе его корни как лапу с бесчисленными пальцами, которые проникают вглубь Земли, спускаясь до самой ее души. Через шесть месяцев она уже чувствовала родство не только с баньяном, но и со всеми деревьями, обожая их с такой страстью, с какой другие девочки-подростки относятся к белым жеребцам или к сладкоголосым сердцеедам из индийских мелодрам.