Вскоре он переехал в Нью-Йорк по приглашению группы инвесторов, которые хотели переделать популярное кафе в районе Парк-Слоуп. Как-то во время работы он случайно услышал разговор молодых парней, работавших в заведении. Они сетовали друг другу на большие долги по студенческим займам, распад музыкальных групп, бесполезные научные степени, неоплачиваемую практику. В двадцать восемь лет Лиам чувствовал себя древним старцем, каким-то мифическим канадским лесным существом, которое случайно забрело в огромный город. Работники кафе выглядели так, будто сошли со страниц романов Стейнбека: на них были старомодные парусиновые фартуки, холщовые рабочие рубахи, стоптанная обувь, а бороды пахли распрямителем для волос. Лиам их не осуждал. Времена были тяжелые. Не такими тяжелыми, как в тридцатые годы, когда тетка матери Темпл варила на ферме суп для нищих, но все равно жизнь была нелегкой даже в богатом Нью-Йорке. А в трудные времена, чтобы облегчить боль настоящего, в котором они обречены существовать, люди ищут утешения в других трудных временах, которые случались в прошлом или еще настанут в вымышленном загубленном будущем. Он не особо разбирался в таких вопросах, но ему казалось, что этим молодым людям достались лишь объедки со стола поколения Уиллоу. Если бы Лиам не был мастером своего дела и не родился Гринвудом, с древесным соком в жилах, он бы, наверное, стал таким же потерянным человеком, как они.

Когда работа в кафе была завершена, он договорился о создании нескольких столов для заседаний в стиле «книжного дизайна» для контор крупных компаний в Манхэттене, в частности «Холткорп», «Шелл» и «Вейерхаузер». Именно против этих корпораций Уиллоу боролась всю свою жизнь.

Он прожил в Нью-Йорке уже два года и ремонтировал в Бруклине пивной бар, отделывая его ценными породами дерева. Там он познакомился с Миной Бхаттачарьей, которая помогала советами по дизайну помещения хозяйке бара, своей давней приятельнице. Хоть их представили друг другу, каждый раз при виде Мины Лиам с головой уходил в работу и делал вид, что очень занят. В действительности Мина ему нравилась так, как раньше не нравилась ни одна девушка.

– Почему ты работаешь без рукавиц? – однажды спросила она его, когда Лиам склонился над циркулярным станком, готовясь сделать сложный распил. – А если, не дай бог, коснешься лезвия? Без пальцев ты не сможешь больше делать такие прекрасные вещи.

– Эта штука жрет рукавицы на завтрак, – ответил Лиам, указав на полотно пилы. – Рукавицы могут притупить бдительность, поэтому лучше работать без них. А еще мне нравится лучше чувствовать дерево.

На следующий день она пригласила его после работы на чашечку кофе. Они сидели рядом в битком набитом кафе за стойкой, которую Лиам когда-то сделал, но он не сказал ей об этом из-за присущей ему застенчивости. Впервые за несколько месяцев он сидел не в туалете, не за рулем и не под кайфом, а нормально, просто так.

– Я рада, что руки у тебя не поранены, – сказала Мина, как бы побуждая его обратить внимание на ее руки – такие же мозолистые и жилистые.

Она ему рассказала, что была первой скрипкой в симфоническом оркестре Лос-Анджелеса, что ее на шесть месяцев пригласили на концерты в Линкольн-центр. Она была умна, забавна и откровенна. Ее политические взгляды были вполне разумны, по крайней мере, основаны не на домыслах, а на фактах. Мина росла единственным ребенком амбициозных родителей в одном из пригородов Дели.

– Мне хотелось учиться играть на электрогитаре, а родителям нравилась виолончель, – с сожалением сказала она. – Мама решила, что компромиссом станет скрипка.