Он открыл дневник наугад.

«…иногда мне кажется, что он меня не слышит. Не видит. Я говорю, а слова уходят в пустоту. Я рядом, а он так далеко, в своих мыслях, в своих книгах. Любит ли он меня так же сильно, как вначале? Или я просто стала привычкой, удобным фоном для его жизни?..»

Другая страница:

«…опять эта боль в груди. Врачи говорят – ничего серьезного, просто усталость. Но я чувствую, как что-то угасает во мне. А ему страшно сказать. Он будет волноваться, суетиться, а я не хочу его жалости. Я хочу его любви, его внимания, а не беспокойства по обязанности…»

И еще:

«…сегодня он снова забыл о нашей годовщине. Сказал, что много работы. Я улыбнулась и ответила, что ничего страшного. А внутри все плакало. Неужели так трудно запомнить? Неужели я так мало значу?..»

Элиас читал, и мир вокруг него рушился. Это была не та Элеонора, которую он знал, или думал, что знал. Это была женщина, полная тайных страхов, невысказанных обид, неутоленной жажды любви и понимания. Каждая строчка обрушивала на него новую волну вины, такой острой и всепоглощающей, что ему стало трудно дышать.

– Но она никогда не говорила мне об этом, – шептал он, листая страницы. – Все это время она… она носила это в себе.

Иллюзия «доброй» Элеоноры, манящей его к свету, окончательно рассыпалась в прах. Он понял, что это была жестокая насмешка, ловушка, расставленная чем-то, что питалось его болью, его горем, его чувством вины.

– Значит, я не первый, – пронеслось у него в голове, когда он вспомнил дневники Амелии. – Этот дом… он всегда этим питался. Чужим горем.

Он закрыл дневник. Воздух на чердаке стал еще гуще, холоднее. Шепот усилился, теперь в нем можно было различить отдельные слова – обрывки фраз из дневника Элеоноры, его собственные потаенные мысли, слова Амелии о доме, что «дышит горестями».

– Это не утешение, – с горечью подумал он. – Это ложь. Все это – ложь, построенная на моей боли.

Он посмотрел в самый темный угол чердака, где тени, казалось, сгустились в нечто почти осязаемое.

– Зачем ты мне это показываешь?! – крикнул он в пустоту, голос дрожал от ярости и отчаяния. – Чтобы причинить еще большую боль? Этого ты хочешь?!

Ответом был лишь ледяной смешок, прозвучавший, казалось, со всех сторон одновременно, и внезапно лопнувшая под потолком старая лампочка, погрузившая чердак в почти полную темноту.

Следующий день Элиас провел как в тумане, оглушенный и раздавленный открытиями на чердаке. Дневник Элеоноры лежал на кухонном столе, как ядовитая змея, готовая в любой момент укусить. Каждая прочитанная в нем строчка отзывалась в его душе новой волной боли и вины. Но вместе с болью в нем росла и ярость. Ярость на себя, на Элеонору за ее молчание, и главное – на ту сущность, что обитала в доме, что так жестоко играла с его чувствами.

Он больше не пытался понять или найти утешение. Он хотел это прекратить. Любой ценой.

К вечеру его решение оформилось. Он не был религиозен, но в его памяти всплыли какие-то обрывочные знания о ритуалах очищения, о силе огня. Он решил сжечь все, что связывало его с этой болью, с этим домом, с этой сущностью. Дневник Элеоноры. Дневники Амелии. Музыкальную шкатулку он уже разбил, но ее обломки все еще лежали в его комнате.

Он собрал все это в старый металлический таз посреди гостиной. Руки его дрожали, но в глазах горела решимость.

– Я не сдамся, – бормотал он, чиркая спичкой. – Это мой дом. Моя жизнь. Ты не заберешь у меня и это!

Бумага неохотно занялась, потом вспыхнуло жадное пламя. Элиас смотрел, как огонь пожирает страницы, исписанные почерком Элеоноры, как корчатся в огне обломки шкатулки.