– Это не она, – прошептал он, сердце заколотилось. – Это не моя Элеонора. Что ты такое?

Внезапно музыкальная шкатулка на каминной полке открылась сама собой. Резко, со щелчком. И полилась мелодия. Та самая, которую напевала Элеонора, но искаженная, фальшивая, с той самой диссонирующей нотой, которая теперь звучала еще громче, еще навязчивее. Мелодия была пропитана такой тоской и безысходностью, что у Элиаса волосы встали дыбом.

Он вскочил. Ужас смешался с внезапной, обжигающей яростью.

– Хватит! – закричал он в пустую комнату, голос сорвался. – Оставь ее в покое! Оставь МЕНЯ в покое! Чего ты от меня хочешь?!

В ответ мелодия стала еще громче, еще более искаженной, словно издеваясь над ним. Комната, казалось, наполнилась ледяным холодом. Тени в углах сгустились, стали глубже, враждебнее.

– Этого ты хочешь? – кричал Элиас, чувствуя, как слезы гнева и отчаяния застилают ему глаза. – Увидеть, как я сломаюсь? Я не позволю!

Он схватил со стола тяжелый бронзовый подсвечник и с размаху обрушил его на музыкальную шкатулку. Раздался треск, дерево раскололось, мелодия оборвалась на пронзительной, визгливой ноте.

На мгновение воцарилась тишина. Тяжелая, давящая. Элиас стоял, тяжело дыша, сжимая в руке подсвечник. Он сделал это. Он дал отпор.

Но тут же его охватила новая волна отчаяния. Его чувство вины, так долго тлевшее под пеплом скорби, вырвалось на поверхность.

– Или это… наказание? – прошептал он, оседая на пол. – За то, что я не сказал? За то, что меня не было рядом достаточно часто?

Он посмотрел на разбитую шкатулку, на фотографию Элеоноры с искаженным выражением лица. Это не было просто пассивным эхом. Это было намеренное, жестокое мучение. И он, Элиас, только что вступил в прямую конфронтацию с тем, что его мучило. Он больше не был пассивной жертвой. Но от этого осознания ему стало только страшнее.

После яростной вспышки и уничтожения музыкальной шкатулки в доме на удивление воцарилась тишина. Не та гнетущая, напряженная тишина, что была раньше, а просто… тишина. Звуки прекратились. Ощущение чьего-то присутствия ослабло, почти исчезло.

Прошел час, другой. Элиас, немного успокоившись, сидел в кресле, опустошенный и измотанный. Он начал робко надеяться. Может быть, его вспышка гнева, его решительный отпор как-то… напугали эту сущность? Или, может, все это действительно было лишь порождением его собственного стресса и горя, и теперь, после такой эмоциональной разрядки, все закончится?

Он даже попытался навести порядок: собрал осколки шкатулки, убрал фотографию Элеоноры в ящик стола. Он подумал, что, возможно, завтра утром стоит начать собирать вещи. Уехать. Забыть этот дом, как страшный сон.

Именно в этот момент, когда в его душе забрезжил слабый огонек надежды, он услышал это.

Голос.

– Элиас…

Это был голос Элеоноры. Не искаженный, не зловещий, как в его кошмарах или во время последней атаки. А мягкий, нежный, любящий – такой, каким он его помнил, каким он его любил. Голос звал его откуда-то из глубины дома, из коридора, ведущего к лестнице на второй этаж.

– Элеонора? – прошептал он, сердце замерло, а потом бешено застучало. Вся его рациональность, все его страхи и сомнения мгновенно испарились, сметенные всепоглощающим, отчаянным желанием верить.

Он медленно поднялся и пошел на зов.

– Элиас… милый… иди ко мне… – снова донесся голос, теперь уже с лестничной площадки.

В дверном проеме, ведущем в холл, он увидел ее. Элеонора. Она стояла в потоке мягкого, золотистого света, который, казалось, исходил от нее самой, контрастируя с обычным мраком дома. Она была прекрасна – молодая, улыбающаяся, точно такой, какой он ее запомнил в лучшие годы их совместной жизни. Она протягивала к нему руку.