– Элеонора? Это ты! – выдохнул он, слезы навернулись на глаза. – Я знал… я знал, что ты меня не оставишь.

– Вот для чего я сюда приехал, – билась в его голове восторженная мысль. – За знаком. За связью.

Она улыбнулась еще шире и кивнула, маня его за собой. Ее глаза сияли каким-то неземным светом, а улыбка… была ли она слишком застывшей? Движения – слишком плавными, почти нереальными? Если и мелькнул в его сознании проблеск сомнения, он тут же был подавлен волной эйфории.

– Она выглядит… такой молодой, – подумал он мимолетно. – Совсем как когда мы только встретились. Но почему здесь?

– Элеонора! Подожди меня! – крикнул он, бросаясь к ней. – Что это? Что ты хочешь мне показать?

Она не ответила, лишь снова улыбнулась и плавно двинулась вверх по лестнице, увлекая его за собой. Элиас, забыв обо всем на свете, последовал за ней, не замечая, что золотистый свет, окружавший ее, не рассеивал тени в углах, а наоборот, делал их еще гуще и темнее. Он не видел, что место, куда она его заманивала – темный коридор второго этажа, ведущий к тому самому кабинету, где он нашел дневники, – становилось все более зловещим по мере их приближения. Он шел за призраком своей любви, своей надежды, прямиком в ловушку.

Золотистый, неземной свет, исходивший от иллюзорной Элеоноры, вел Элиаса вверх по скрипучей лестнице, сквозь сумрачный коридор второго этажа, к неприметной двери в самом его конце. Это была дверь на чердак, всегда запертая, как он помнил по своему первому, беглому осмотру дома. Но сейчас она была слегка приоткрыта, и из щели струился тот же манящий свет.

«Элеонора» обернулась у двери, ее улыбка казалась теперь еще более широкой, почти неестественной, а глаза горели слишком ярко. Она молча указала на дверь и, сделав шаг в темноту за ней, начала растворяться, словно утренний туман, пока не исчезла совсем. Последним, что увидел Элиас, была ее манящая рука, истаивающая в воздухе. Золотистый свет погас, оставив его одного перед темным проемом.

– Элеонора? – позвал он шепотом, но ответом была лишь гнетущая тишина.

Преодолевая волну ледяного страха, смешанного с отчаянной, последней надеждой на какую-то разгадку, Элиас толкнул дверь. Она со скрежетом отворилась, выпуская облако спертого, пыльного воздуха. Он шагнул на чердак.

Атмосфера здесь была еще более тяжелой, чем в остальном доме. Воздух казался неподвижным, плотным, пропитанным сложной смесью запахов: вековая пыль, тлен старых тканей, едва уловимый, но настойчивый аромат забытых духов Элеоноры, и еще что-то – металлическое, как застарелая кровь, и сладковатое, как увядшие цветы. Это было похоже на склеп, на святилище давно умерших эмоций.

Тусклый свет едва пробивался сквозь единственное, затянутое паутиной слуховое окно. Чердак был завален горами старого хлама: сломанная мебель под белыми покрывалами, напоминающими саваны, сундуки, перевязанные веревками, стопки пожелтевших книг, старые игрушки с пустыми глазницами. И посреди всего этого, на небольшом столике, почти свободном от пыли, лежал одинокий предмет.

Тетрадь. В простом кожаном переплете, похожем на те, что он видел в кабинете, но эта выглядела новее, и в то же время… интимнее. Сердце Элиаса пропустило удар. Он подошел ближе. Это был не дневник Амелии. Почерк на первой, случайно открытой странице был до боли знаком.

– Это… это ее почерк, – прошептал он, узнавая элегантные, слегка наклоненные буквы Элеоноры.

Он никогда не знал, что она вела дневник. Она никогда не упоминала об этом. Дрожащими руками он взял тетрадь. Когда он коснулся ее, по чердаку пронесся ледяной порыв ветра, хотя окно было наглухо закрыто. Предметы вокруг едва заметно дрогнули, и Элиас услышал тихий, многоголосый шепот, словно десятки голосов одновременно пытались что-то сказать, но он не мог разобрать ни слова – лишь ощущение бесконечной тоски и затаенной обиды.