Но голос разума звучал все слабее.

Среди старых счетов и пожелтевших газетных вырезок он нашел то, что искал – несколько толстых тетрадей в кожаных переплетах. Дневники Амелии. Почерк был убористым, слегка выцветшим, но разборчивым. Элиас сел в массивное кресло у окна и начал читать.

Первые записи были обыденными: описания погоды, заметки о саде, редкие упоминания о гостях. Но по мере того, как он углублялся в чтение, тон записей менялся. После смерти мужа Амелия становилась все более замкнутой.

– Эта двоюродная бабушка… она была затворницей, – прошептал Элиас, чувствуя, как по спине пробегает холодок. – Умерла здесь в одиночестве. Что она пережила в этих стенах?

Он читал о ее растущей меланхолии, о бессонных ночах, о странных звуках в доме. Некоторые страницы, казалось, открывались сами собой, словно невидимая рука указывала ему на самые тревожные места. В одной из записей Амелия описывала «необъяснимые явления»: предметы, меняющие свое положение, тихий шепот, доносящийся из пустых комнат, и ощущение чьего-то постоянного, невидимого присутствия.

«Дом помнит, – писала она. – Он впитывает все наши горести, все наши страхи. Иногда мне кажется, что он дышит ими».

Когда Элиас читал эти строки, он явственно ощутил, как по кабинету пронесся ледяной сквозняк, хотя окно было плотно закрыто. Страницы дневника затрепетали. Ему показалось, что на мгновение он увидел искаженный, страдальческий образ пожилой женщины, склонившейся над столом, – видение было таким ярким, что он невольно отшатнулся.

Он наткнулся на запись, где Амелия упоминала имя – Элоиза. Судя по всему, ее младшая сестра, умершая в юности при трагических и неясных обстоятельствах прямо в этом доме. Упоминание этого имени вызвало странную реакцию: где-то в глубине дома глухо стукнула дверь, а музыкальная шкатулка на полке издала тихий, диссонирующий звук, словно подавленный вздох.

– Этот дом просто пропитан печалью? – подумал Элиас, чувствуя, как его собственное горе резонирует с прошлыми трагедиями. – Или чем-то более активным, более… голодным?

Он продолжал читать, и чем больше он узнавал об истории «Пепельного Леса», тем сильнее становилось ощущение, что он не просто читает чужие записи, а погружается в саму суть этого места, в его темное, скорбное сердце. И это сердце, казалось, начинало биться в унисон с его собственным.

– Горе… – пробормотал он, закрывая дневник. Руки слегка дрожали. – Столько горя в этих стенах. Словно оно впиталось в дерево.

Теперь он знал, что его переживания не уникальны. Но это знание не приносило утешения, а лишь усиливало предчувствие беды.

Вечер опустился на «Пепельный Лес» быстро, словно кто-то накрыл дом темным саваном. Элиас сидел в своей временной спальне на первом этаже, той самой, где на каминной полке стояла музыкальная шкатулка и лежала фотография Элеоноры, которую он принес из кабинета. Он не зажигал верхний свет, довольствуясь тусклым светом настольной лампы. После чтения дневников Амелии тревога не отпускала его.

Он взял в руки фотографию Элеоноры. Ее улыбающееся лицо, запечатленное на снимке, всегда приносило ему толику утешения. Но сегодня что-то было не так. Он вглядывался в знакомые черты, и ему показалось… нет, он был уверен, что улыбка на ее губах неуловимо изменилась. Она стала более натянутой, почти скорбной, а в глазах, которые, казалось, смотрели прямо на него, появился оттенок… укора? Обвинения?

Элиас моргнул, потер глаза. Наваждение. Просто игра света и тени. Он снова посмотрел на фото. Нет. Выражение лица Элеоноры было другим. Не таким, каким он его помнил. Оно менялось прямо на его глазах – тонкий, почти незаметный сдвиг в пикселях или эмульсии, но от этого становилось только страшнее.