Вот они на пикнике у озера – один из их самых счастливых дней. Солнце сияет, Элеонора смеется, но ее смех звучит как-то странно, с металлическим оттенком, а небо за ее спиной вдруг темнеет, наливаясь грозовой синевой. Он пытается что-то сказать ей, предупредить, но голос не слушается.

А вот их последняя крупная ссора. Он помнил ее, эту ссору, помнил свои резкие слова и ее слезы. Но во сне все было преувеличено, искажено. Лицо Элеоноры было бледным, почти как у покойницы, а глаза горели нездоровым, обвиняющим огнем. Ее голос, обычно мягкий и мелодичный, звучал хрипло и зло, повторяя его собственные жестокие фразы, но с такой ядовитой интонацией, что у Элиаса леденела кровь. Чувство вины, которое и так терзало его наяву, во сне разрасталось до чудовищных размеров, парализуя волю.

– Я помню это не так… – шептал он, просыпаясь в холодном поту, сердце колотилось как бешеное. – Неужели она действительно была так зла? Неужели я действительно это сказал?

Гнетущая темнота спальни обступала его. Тени на стенах, отбрасываемые лунным светом, пробивавшимся сквозь щели в шторах, извивались, принимая причудливые, пугающие очертания. Звуки дома – скрипы, шорохи, завывание ветра – казалось, синхронизировались с тревожными образами из его снов, становясь их зловещим аккомпанементом. Ему чудилось, что в комнате кто-то есть, что-то тяжелое, давящее наблюдает за ним из темноты.

Он зажигал ночник, но слабый свет лишь делал тени гуще и страшнее. Несколько раз за ночь он вскакивал, дезориентированный, эмоционально опустошенный. Грань между сном и явью в гнетущей атмосфере «Пепельного Леса» начала опасно стираться. Он чувствовал растущий страх перед сном, но одновременно и какое-то болезненное, мазохистское влечение к этим воспоминаниям, даже к самым мучительным. Словно какая-то часть его хотела снова и снова переживать эту боль, этот ужас, лишь бы еще хоть на мгновение почувствовать иллюзию присутствия Элеоноры, пусть и в таком искаженном виде.

– Это не просто сны, – думал он, глядя в потолок, под утро, когда за окном забрезжил серый рассвет. – Это… это как будто что-то показывает их мне. Но зачем?

Мысль о том, чтобы уехать, снова вернулась, на этот раз с большей силой. Этот дом сводил его с ума, разрушал его, питался его горем.

– Нужно убираться из этого дома, – почти простонал он.

Но тут же другая мысль, настойчивая и упрямая, пробилась сквозь пелену страха:

– Нет, нужно… нужно понять. Я должен понять.

Что происходит в этом доме? Что это за сила, которая играет с его разумом, с его самыми сокровенными воспоминаниями? И главное – связано ли это как-то с Элеонорой? С той фотографией, с музыкальной шкатулкой?

Страх боролся в нем с отчаянным любопытством, оставляя Элиаса в состоянии глубокого смятения, на грани безумия, но с твердым, пусть и пугающим, намерением докопаться до истины. Он еще не знал, что истина окажется гораздо страшнее, чем он мог себе представить.

Пережитая ночь и безошибочное, болезненное эхо голоса Элеоноры окончательно убедили Элиаса, что происходящее в «Пепельном Лесу» – не плод его воображения. Страх не отступил, но к нему примешалась холодная решимость – понять. Понять, что это за место, и что за сила обитает в его стенах.

Днем, когда серый свет хоть немного разгонял мрак, он вернулся в кабинет на втором этаже – ту самую комнату с музыкальной шкатулкой и тревожной фотографией. Он решил начать с истории дома и его прежних обитателей, в частности, двоюродной бабушки Амелии, от которой он и унаследовал «Пепельный Лес».

– Должно же быть логическое объяснение всему этому, – бормотал он, перебирая пыльные бумаги на столе. – Какой-то фактор среды… или я просто накручиваю себя.